Осторожность и «византийские» привычки нашего шефа, позднее проявившиеся в некотором «иезуитском» отношении к подчиненным, мы понимали и принимали. Все воспринималось нами как естественный результат длительного профессионального, «придворного» существования его семьи. Это относится к его взаимоотношению с властью. Лояльность, высочайший профессионализм и полная нейтральность. Это позволяло ему не состоять в партии, чем бы он ни занимался и какие бы посты он ни занимал. Результат — «государственные», «ленинские» и прочие премии. Прочное положение и «постоянная работа». Работа не как гарантия безопасного бытового существования, а постоянная работа как постоянное, почти «двадцатичетырехчасовое» напряжение в ожидании вызова «наверх». Кратковременные и длительные заграничные, служебные командировки для операций или консультаций. Уважение и признание коллег на родине и за рубежом. По некоторым косвенным признакам, наблюдая его со стороны, можно было сделать заключение о его одаренности, неординарности, эгоистичности и противоречивости.
Подобные проявления человеческого характера не часто реализуются во взрослом состоянии, так как сопровождаются крайней ранимостью и «хрупкостью» человеческой психики. Я бы назвал это «аутизмом определенного вида». При общении с окружающими, одновременно с ясностью ума и человеческим обаянием, проявлялась полная «закрытость» на психологическом и чувственном уровнях. Традиционность и рациональная продуманность, свойственная Михаилу Михайловичу во всем, долгое время позволяли ему, с одной стороны, с легкостью держать на безопасном расстоянии своих коллег, а с другой — априорно пользоваться их уважением и почтением. Это касалось всего: от профессиональной подготовки и хирургической деятельности до человеческих привязанностей.
Была одна особенность в его так называемой «придворной деятельности», на которую обратил внимание мой «второй» научный руководитель. Он сказал: «Вот смотри, Борис Васильевич (Петровский) никогда не заставит долго ждать в своей приемной ни одного партийного или советского чиновника среднего или низшего звена. Он понимает, что через год-другой тот пойдет «наверх» и никогда не забудет этого. Не забудет, как к нему, «простому» человеку, отнесся великий врач. А «твой»? Если ты не член Политбюро и если ему от тебя лично чего-либо не требуется, то просидишь у его двери до вечера, а он еще и не примет. Слишком занят…»
Позже я наблюдал, как люди, еще недавно занимавшие «большое положение» и пользовавшиеся у «шефа» бесконечным уважением и вниманием, днями не могли попасть к нему на прием. Наверное, по его мнению, это не было жестокостью, это было реальностью. Он не отказывал им в медицинской помощи (через сотрудников), он отказывал им в «своем» внимании. Так происходило и с некоторыми коллегами, первоначально обладавшими «правом личного общения» из-за своих влиятельных родственников. Хорошее личное и профессиональное отношение в большинстве случаев заканчивалось вместе с «положением». Не было неприязни, было равнодушие. Я не буду приводить примеры. Те, кто испытал подобное отношение на себе, и так не забудут, а кто это наблюдал со стороны, знает, как это действовало на окружающих, и приятного в этом, надо сказать, было мало. Поэтому, а также по ряду других причин, долгое время в институте самым ценным и определяющим было не формальное положение, которое занимал тот или иной сотрудник, а характер его так называемых «личных — профессиональных» отношений с директором. Подобное являлось своеобразной «валютой», имевшей местное хождение и ценившейся больше всего. Основой этого были личные отношения директора с подчиненными, какое бы положение они ни занимали. В таких условиях на некоторые этапы профессиональной жизни иногда больше влияния оказывала не профессиональная целесообразность, а например, неформальное мнение старшей операционной сестры, проработавшей долгое время с директором, или профессионального фотографа, оформлявшего его статьи.
То, что я это так сказал, скорее, является «взглядом издалека», чем характеристикой особенностей нашей профессиональной жизни того времени. Нас это вообще никак не касалось. Шеф долгое время (до «перестройки») был занят большим делом «наверху» и не обращал на пустяки никакого внимания. Мы были им взяты на работу, он формально и неформально за нас отвечал. Надо было работать и, как сказал однажды М.Л. Краснов, не опозорить имя его сына и нашего руководителя. Фраза: «М.М. сказал, что надо сделать то-то и то-то» была паролем, который открывал все двери в институте и на кафедре, а также много дверей в офтальмологических и академических учреждениях г. Москвы. Почти как золотые или серебряные пайдзы (пропуски, наделяющие особыми полномочиями) у Чингисхана.
Я теперь думаю, что дело не в том, что он был каким-то важным или высокомерным, скорее всего, это была своего рода психологическая компенсация за периоды длительного приспособления и некоторого унижения, которые человек испытывал, постоянно общаясь с советской и партийной системой. Но его нельзя было напрямую упрекнуть в конформизме во всем. В дальнейшем я часто наблюдал, как, касалось бы, в самых безобидных ситуациях он с удивительным упорством, иногда во вред себе, продолжал настаивать на своих «заблуждениях». Никакие методы давления, ни на каком уровне, не могли изменить его действий и решений.
Впоследствии при так называемой «новой власти» подобный подход к общению с окружающими сыграл с ним злую шутку. Он не смог, при своем громадном опыте взаимодействия с «властью», понять и откорректировать свои действия под «новые» политические и административные реалии. А может быть, те самые люди, на которых он раньше не обращал внимания, сами пришли во власть?
Насколько я помню, он нечасто устраивал так называемые «публичные» разносы. Он нечасто повышал голос или даже высказывал в глаза свое неудовольствие. Если подобное и происходило, то претензии озвучивались скорее формально. Они не имели прямого отношения к происходящему, а были только поводом для обозначения степени и глубины твоего неправильного понимания происходящего. Ты должен был осознать, в чем ты неправ или что тебе следовало сделать не по конкретному указанию, а по ощущению, которое должно было у тебя возникнуть после осознания услышанного или сказанного иногда совсем по другому поводу. Порой это напоминало смесь какого-то средневекового японского или китайского отношения к жизни. «По небу плывут облака на север…», а ты, например, по этой причине, должен уволиться… Вот и понимай, как хочешь.
Иногда это происходило следующим образом. Во время консультации, долго осматривая пациента и не смотря в твою сторону (а ты, например, и был лечащим врачом данного пациента), он обращался к присутствующему в таких случаях на консультациях И.А. Мустаеву: «Ильяс, у нас в институте есть врачи? Кто-нибудь может профессионально делать свою работу? Я могу на кого-нибудь положиться и спокойно делать остальные свои дела? Или мне надо постоянно думать только о том, что кто-нибудь испортит то, что я сделал?» Произнося «кто-нибудь» и «кого-нибудь» он не смотрел на тебя и, вообще, с этого момента ты переставал существовать.
Так или почти так было довольно часто. Ты понимал, что все пропало, и хотя некоторые сложности клинического течения послеоперационного периода у данного пациента завершились благополучно, твоя «карьера» на этом должна бесславно завершиться. Скоро тебя с позором выгонят и «распнут». Ты долго ожидаешь самого худшего, но через неделю (или месяц) тебя вызывают, и далее следует что-то, совсем не относящееся к происшедшему ранее. «Милый, — говорил он одному моему товарищу, — …У тебя нет денег на брюки? Давай я тебе их дам. Иди, купи себе нормальные штаны. Почему ты ходишь «в этом» на работу?» Он указывал на джинсы, которые по тем временам стоили никак не меньше 300 рублей. Он это понимал, но принимать не хотел.
Иногда, но крайне редко, наблюдались редкие ответные «выпады», которые не носили злонамеренный характер и были скорее результатом нормальной жизни. Он никогда никому не помогал материально, он никогда (во всяком случае, мне это неизвестно) ни за кого не просил (прописка, квартира, машина, родственники и т.д. и т.п.), он никогда не ходил на похороны сотрудников. Но при всем при этом была одна особенность, на которую мне указал другой, уже упоминавшийся ранее, мой научный руководитель, когда у меня начались некоторые сложности на работе. Он сказал: «Вот смотри, человек делал свое дело, делал его хорошо. Далее он привлек к своему делу людей. Он думал, что эти люди станут его единомышленниками или, по крайней мере, помощниками, что позволит ему делать это дело лучше. У этих людей возникли «интересы», которые они стали постепенно реализовывать на своей работе. Эти «интересы» стали осуществляться за счет влияния этого человека. В определенный момент эти люди стали считать, что их интересы являются основными. Нормальный человек должен как-то разрешить этот парадокс. Желательно без крови. Твой директор создал свое дело, если тебе что-то не нравится, иди и создай свое».
В середине 80-х годов все менялось. Изменилась и наша страна, менялись и мы. Страна нищала на глазах. Мы умели делать только то, что умели. Ни государство, ни руководитель, ни его заместители не собирались нас содержать. Люди стали умирать. Люди стали уезжать. Кто-то надолго, а кто-то насовсем…
Подходить ко всему со вчерашними мерками: «делайте все, как вам скажут, и у вас все будет хорошо», было уже нельзя. На этом этапе своей карьеры директор оказался в некотором внешнем административном и человеческом вакууме. Это то, что было очевидным, то, что лежало на поверхности. В это время, когда этого от него никто не ожидал, он совершил еще один неординарный шаг, он стал соучредителем и организатором одного из первых и лучших коммерческих центров микрохирургии глаза. Но большинству сотрудников там не нашлось места. Доподлинно известно, что он не желал руководить большим коллективом и быть директором большого учреждения. Он хотел руководить небольшой научно-исследовательской лабораторией, где большинство сотрудников должны были находиться на расстоянии «вытянутой руки» или, по крайней мере, в соседней комнате на этаже, где можно было играть в шахматы, которые он очень любил. Еще он любил Набокова.
«Я сделал все, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше»
В самом начале работы меня поразила одна его фраза, скорее цитата из классической русской литературы. Выступая на апробации одной из своих аспиранток, пытаясь охарактеризовать несвоевременность некоторых преждевременных заключений, высказанных рецензентами научной работы (положительных и эмоциональных), он в контексте «профессиональных» замечаний сказал: «…души прекрасные порывы». Подобная интерпретация А.С. Пушкина первый раз заставила меня задуматься над тем, под руководством какого человека я буду работать и как, возможно, сложится дальше моя профессиональная судьба. Была у него еще одна фраза, которую он часто употреблял: «хороший человек — это не профессия».
Я думаю, что, несмотря на ряд сложностей, возникших как в стране, так и в нашем коллективе, уход М.М. Краснова из профессии и из жизни был преждевременным и неоправданным, но в этом вопросе от нас вряд ли что зависит. В древнем Риме, когда консула сменял следующий, то уходивший говорил: «Feci quod potui, faciand meliora potentes» («Я сделал все, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше»). Кажется, эти слова мог бы произнести в настоящее время и М.М. Краснов.
