Как я уже говорил, сам Краснов никогда никого «на ковер» не вызывал, не отчитывал и не увольнял. И вообще общался он в своем кабинете с немногими «избранными» либо с особо приближенными (по какому принципу происходил отбор этих особ остается тайной). Старожилы нашего института, я думаю, никогда не забудут знаменитые «черные» (на самом деле это были аварийные пожарные лестницы) лестницы Краснова, вход на которые всегда был рядом с его рабочим кабинетом, а ключи от дверей — были только у него. По ним (лестницам) он незаметно входил в Институт и так же незаметно его покидал. До сих пор остается загадкой: то ли он таким образом избегал общения с людьми, то ли он просто их почему-то боялся. Позже, когда здоровье уже не позволяло ему бегать вверх-вниз по лестницам, Краснов стал пользоваться лифтом. Его кабинет находился на 5-м этаже, а любимое некогда его детище, лазерный отдел (это, пожалуй, не считая операционной, было единственное место в его Институте, куда он редко, но заходил) — на 11-м. Однажды, побывав в отделе, Краснов отправился к себе и… в буквальном смысле заблудился. В результате ему пришлось звонить секретарю и просить вывезти его с 11-го этажа. Говорят, что Краснова все боялись. Я, наверное, исключение в этом смысле. Для меня он был чем-то вроде Всевышнего: ну, где-то там, наверху есть Он — Он, который вершит наши судьбы. Мы его не видим или видим редко. Иногда Он являлся нам на ученых советах или на заседаниях офтальмологического общества. Редко, но такое случалось и со мной, Он удостаивал тебя чести и даже мог пригласить к себе в кабинет. И тогда со мной происходило что-то странное: общаясь один на один, я совершенно терял дистанцию и разговаривал с ним, как с равным. Однажды перед какой-то командировкой за рубеж я стал с ним спорить (не помню сейчас, что послужило причиной) и, видимо, перешел ту самую незаметную и запретную черту. В результате М.М. резко прервал нашу беседу и жестко произнес: «Если ты так будешь со мной разговаривать, то вообще никуда не поедешь». В отличие от других ученых его уровня и положения, он верил в то, что мы, молодые и горячие, позволяли себе даже не делать, а «вытворять» в науке. При этом он ничего не запрещал и разрешал разрабатывать любую, самую сумасшедшую, идею. И, главное, он доверял нам. Как очень точно и образно сказал один наш бывший коллега с Кавказа, который учился у нас в аспирантуре, а потом в докторантуре: «Я видел, как Краснов, когда бросая вам, молодым, какую-то совершенно фантастическую научную идею, говорил: «Фас!» и вы, как голодные псы, бросались ее реализовывать». А иногда по отношению к своим подопечным он вдруг становился издевательски жестоким. Однажды, будучи научным руководителем кандидатской диссертации одной из наших коллег, Краснов во время ее защиты задал вопрос (хотя как научный руководитель он не имел право это делать) и, не получив удовлетворяющего его ответа, предложил отложить защиту на неопределенное время. Несправедливо? Жестоко? Да! А может быть, именно так происходило некое обучение уверенности в своей правоте?
Все наши статьи рецензировались исключительно шефом. Его рецензий приходилось ждать подолгу. Интересоваться у секретаря, когда же, наконец, будет ответ, было не принято. И вот она долгожданная, прочитанная шефом статья! С трепетом читаем вопросы и замечания, сделанные на полях его малопонятным бисерным почерком. Потом начиналась длительная и мучительная переписка. Казалось, ты учел все его замечания, внес соответствующие поправки и ответил на все вопросы. Но не тут-то было: после повторной читки появлялись новые замечания и порой те же самые, но только несколько видоизмененные. И так могло продолжаться долго. Это походило на своего рода тренинг выдержки и терпения. Зато такую многострадальную, вымученную статью не стыдно было публиковать в любом центральном журнале. Кстати, сам М.М. излагал свои мысли коротко, ясно и очень грамотно, просто о сложном. Он избегал сложных предложений. Взять, хотя бы его (к сожалению, единственную) великолепную монографию «Микрохирургия глауком». Для меня лично — это пример, как надо писать научные опусы. Итак, хочу вспомнить свою первую статью по теме диссертации. После его «читки», а читал он ее, надо сказать, очень внимательно, там не осталось ни одного «живого» места. Сплошь и рядом были замечания не столько по сути, сколько по стилю, согласованности времен, но главное, что тогда особенно возмутило шефа, это присутствие в тексте многочисленных местоимений «мы» и «нами». По этому поводу в конце текста, на полях, им было сделано замечание: «Все-таки идея-то Краснова!». С тех пор я избегаю этих, довольно часто встречающихся в научных публикациях, местоимений и своим ученикам советую делать то же самое. Итак, я был раздавлен, унижен и смешан с грязью. Однако все замечания учел. А главное, выбросил все так раздражавшие шефа местоимения. Позже я понял, как ревниво относился Краснов к своим или чьим-то, но инициированным им, идеям. Так, когда работа по моей диссертации подходила к концу, я обратился к нему с просьбой поставить вторым руководителем А.А. Каспарова. Реакция его на мою просьбу была неожиданной: «А что такого особенного сделал Каспаров по этой работе?» (помните, что я писал о Каспарове выше?). Я понял, что спорить было бесполезно. Вот так проходило мое «обучательство».
Хочу рассказать еще об одной особенности Михаила Михайловича. Мы, его сотрудники (неважно молодые или старые), совершено не интересовали его как личности. Точно также ему была абсолютно безразлична бытовая сторона нашей жизни. Когда мы начинали свою работу в Институте, нам было всего-то по 23-25 лет от роду. В быту мы были горячие, недальновидные, часто безрассудные и просто бесшабашные. Мы женились, разводились и пьянствовали. Шефа эта сторона нашей жизни совершенно не интересовала. Для него главным была наша работа. Так, был у нас в институте один невероятно талантливый и высокопрофессиональный сотрудник В. Одним из его хобби была симфоническая музыка. Обладая абсолютным слухом, он мог просвистеть вам увертюру к любой опере, любую классическую симфонию или музыку к балету. Другим его хобби была баня, да-да, русская баня! Он умел «делать пар» (любители бани знают, какое это искусство), и все, кто посещал Усачевские бани, старались попасть туда в дни, когда там заправлял парную В. Так вот, всех, так называемых VIP-овских больных, направлявшихся на консультацию к шефу, предварительно готовил и представлял ему лично В. При этом Краснова ничуть не смущало то, что В. практически круглосуточно был навеселе. Для Краснова это не имело особого значения. Самым важным для него было, чтобы люди, которых он набрал в свою команду, а точнее — отобрал (а отобрал он лучших из лучших) по всей Москве, работали и не просто работали, а работали качественно и самоотверженно, до конца отдавая себя этой самой работе. При этом Краснов никогда никого не хвалил и не благодарил. И все же главная заслуга Краснова заключается, на мой взгляд, в том, что ему удалось собрать команду профессионалов высочайшего класса, скромных и интеллигентных тружеников, повсюду прославляющих своего великого шефа. Однажды, в одной из зарубежных командировок, коллеги спросили, у кого я работаю, у Федорова или у Краснова. Я ответил. Уважительно закачав головами, они сказали: «Да, да, мы знаем: Краснов — это наука, Федоров — бизнес».
Вот как-то так. Все-таки про Учителя.
P.S.
Однажды на моем юбилее один очень уважаемый мною старший коллега (Светлая ему память!) после очередного хвалебного тоста в мой адрес сказал: «Запомни, главное в науке не твои достижения, отмеченные всевозможными званиями, наградами и регалиями, главное — это твои ученики, твоя Школа. В этом твое будущее бессмертие как ученого».
Фото из семейного архива