Филармоническая дружба
Анатолий Агамиров, журналист
О Святославе Федорове я услышал на рубеже 70-80-х годов. Еще с юных лет я, увы, страдаю тяжелой формой глазного заболевания, которое трудно поддается лечению, несмотря на широкие возможности современной медицины. По иронии судьбы болезнь обнаружили довольно поздно, да и лечился я не слишком активно, так как был неправильно сориентирован тогдашними «глазными» знаменитостями. «У вас с глазами нехорошо», — говорил мне очередной эскулап. Далее следовал вопрос: «А вы к Федорову обращались? Он, говорят, Аллу Пугачеву от слепоты вылечил». И я, скептически относясь к любым врачам, кроме, пожалуй, зубных, решил для себя: если с глазами станет уж совсем худо, пойду к Федорову. И...
В Большом зале Московской консерватории идет концерт оркестра под управлением Павла Когана. Я сижу в ложе на своем обычном месте, которое до меня занимал Иван Семенович Козловский. Вдруг в антракте ко мне подходит дама и говорит: «Анатолий Суренович, позвольте представиться, я — Ирэн Федорова, жена Святослава Николаевича. Мы часто слушаем «Эхо Москвы», и должна сказать, что и мой муж, и я ваши большие поклонники». А дальше, почти как в «Евгении Онегине»: «Я на себя взяла смелость...» Позже в антракте мы познакомились уже по всем правилам этикета.
После второго отделения в банкетном зале я впервые увидел самого Федорова. Наконец-то я встретился с человеком, которого, не скрою, откровенно побаивался, хотя и возлагал на него последние надежды. Демократично и просто он сам подошел ко мне, улыбнулся, протянул руку и сказал, что давно хотел познакомиться. Я сказал что-то подобающее случаю, и мы углубились в обсуждение ранней симфонии Шостаковича, которую в этот вечер дирижер Павел Коган вызвал из небытия. Ее большевистский пафос двадцатых годов отпугивал и исполнителей, и филармонии.
Да и сам Шостакович, по-моему, ее стеснялся. Что-то Федоров в этой музыке услышал такое, что его заинтересовало. Поскольку он совершенно не владел музыкальной терминологией, разговаривать было трудно.
Но я уже попал под обаяние этой незаурядной личности. В разговоре я заметил, что случайно забытых произведений не бывает — вся мировая практика об этом свидетельствует, а исключения, как обычно, лишь подтверждают правило. Федоров разразился столь яркой и интересной тирадой — причем совершенно не музыкальной — о случайностях и закономерностях, что я понял: передо мной не только выдающийся врач, но и незаурядный мыслитель. Вот, например, одно из его рассуждений: «Теория «перевернутой бочки» действует не только на показах моды. Она торжествует во всем: в искусстве, в политике, в философии.
«Человек, потерявший ногу в юности, доказал себе и всем, что можно стать выдающимся спортсменом, плавать на десятки километров, танцевать... и получать наслаждение!»
Любому человеку свойственно возвращаться к, казалось бы, забытой им истине и, стартуя от нее, двигаться вперед».
А далее Федоров перешел к теме, которой я боялся больше всего: «Мне о вас много говорили. Я бы хотел посмотреть ваши глаза. Может быть, мы что-нибудь вместе придумаем». Гениальная постановка вопроса! Что я могу придумать вместе с Федоровым?
Я пустился в длинные «оправдательные» предложения: мол, он моя последняя надежда и если и его операция не поможет, то как же быть дальше... Федоров прокомментировал мою речь так: «Ох уж эта мне интеллигенция. Ее неверие ее же и погубит». Я очень не люблю, когда нападают на интеллигенцию, хотя прекрасно осознаю, что сам носитель всех ее российских комплексов. Но от всей фигуры Федорова, даже от непокорного ежика его волос, веяло таким спокойствием и уверенностью в том, что безвыходных положений нет, что я принял его укоры. Ведь если упорно работать над тем, что тебе нужно, чего ты хочешь, тогда результат пусть не абсолютный, но будет достигнут.
Шли месяцы. Мы стали чаще встречаться в консерватории. И каждый раз после длительных разговоров о музыке он спрашивал: «Ну что, мне самому за вами приехать?» «Да-да», — смущаясь, отвечал я.
«Скорее всего это будет в ближайший четверг. Только позвоните накануне», — просил он. И однажды я, наконец, решился. Освободил очередной четверг от всех дел... но Федоров уехал в этот день в Венгрию...
Последняя наша личная встреча состоялась в эстонском посольстве. Там проходил джазовый концерт. Эстонские музыканты играли американские мелодии по-новому, нестандартно, я бы даже сказал, авангардно. И популярные пьесы Гершвина, Берлина, Керна звучали современно, но воспринимались не всегда легко. Меня поразила пытливость Святослава Николаевича, с которой он пытался проникнуть в специфику музыкального процесса: превращение музыки из простой и популярной в очень сложную, с прихотливым ходом нотной мысли. Меня все это забавляло с чисто профессиональной точки зрения. А Святослав Николаевич хотел понять то, что было ему недоступно из-за отсутствия специальных музыкально-теоретических знаний. И я понял, что, поговори мы с ним часа два на эту тему, он взял бы и этот барьер.
Федоров умел так выстроить разговор, что заставлял тебя рассказать буквально все, что ты знал, и даже то, что и сам-то ты еще не осознал окончательно. Ему все было интересно. Потом уже я понял, что психологический портрет собеседника был для него очень важен. Его интересовала личность как таковая. И он познавал ее, задавая самые неожиданные вопросы. Там же, в эстонском посольстве, он сказал, что хотел бы проводить у себя в институте регулярные тематические концерты по абонементам: «Сотрудники, конечно, скажут, что это мой очередной волюнтаризм, что я заставляю их приобщаться к тому, что им совершенно не нужно. Но, возможно, потом некоторые из них вспомнят и эту мою придурь с благодарностью». Часто, увлекаясь собственными идеями, Святослав Николаевич, буквально влюблялся в них и искренне удивлялся, обнаружив, что другие его влюбленности не разделяют. В музыке, насколько я понял, его пристрастия были достаточно разнообразными, но неопределенными. Потому приходит на ум строчка а-ля Пастернак: «Во всем хотел дойти до самой сути».
Я все более и более увлекался общением с Федоровым и по-прежнему не торопился встретиться с ним как с врачом. Известие о его трагической гибели свалилось на меня внезапно и так зловеще обыденно, что я сразу даже не поверил в это. Жизнь еще раз заставила меня убедиться в непреложной истине: смерть глупа. А внезапная — особенно. На экранах телевизоров замелькали кадры. Несколько раз я с болью видел почерневшую от горя супругу Святослава Николаевича — Ирэн.
Как бы желая наверстать то, что было уже безвозвратно потеряно, через месяц после его гибели оказался в поселке Славино. То, что я увидел и почувствовал там, существенно дополнило мое представление о человеке Святославе Федорове. Это был настоящий русский гигант. Для людей такого склада особенно характерна мечтательность. При всей своей энергичности, деловитости, тысяче обязанностей Федоров был типично русским мечтателем-утопистом. Может, скажете, мистика, но то, что у других не шло дальше кухонных интеллигентских разговоров, у Федорова становилось реальностью, обрастало плотью. Поселок Славино — образец того, какой бы могла стать русская сельская жизнь, если бы власти умели, а народ хотел. Или наоборот.
Славино напоминает маленький германский городок, волшебным образом перенесенный на среднерусскую возвышенность. Все здесь строилось по федоровскому плану. Все удивительно логично: сочетание воды — ее там много, целое водохранилище, — разновысокой земли и точное использование ландшафта для отдыха и труда людей.
С Германией поселок роднит и то, что на улицах — их всего две — встречные взрослые и дети здороваются с незнакомыми, приветливо улыбаясь.
«Сомневаюсь, что наша земля родит в ближайшее время личность федоровских масштабов и мечтаний...»
Я слышал об увлечении Святослава Николаевича лошадьми, да и сам я тоже неравнодушен к этим удивительным животным. Меня поразила особость — по-другому и не скажешь — здешней конюшни: чистота, порядок, даже специфический для таких мест запах неназойлив. Лошадки, а их очень много, ухожены, выезжены. Мне показалось, что и они уже знают о гибели хозяина, а потому тоже грустят. И так по-особому, тактично, как это умеют делать только животные. Здесь были и личные лошади Святослава Николаевича, на которых он любил скакать. Основательные экземпляры. Потом я узнал, что, бывало, Святослав Николаевич падал во время выездки, да так сильно, что с трудом приходил в себя.
И уж совсем жуткое ощущение возникло, когда мы с женой гуляли по асфальтированной дорожке со странной разметкой. Я спросил у местных, что это такое. Они удивились: «Как, вы не знаете? Это полоса приземления для вертолета Федорова».
Рядом радарная башня, система наведения, ангар для вертолета. Мне вдруг стало страшно, как будто ночью один идешь по кладбищу. Мелькнула мысль, что это теперь никому и никогда не понадобится, но жить будет долго, как руины Помпеи. И праздных туристов будут просвещать: вот летал, торопился и долетался... А я все думал: «Ведь он во всем хотел дойти до самой сути».
Под впечатлением от увиденного, я стал читать написанное самим Федоровым. Постепенно передо мной возникал образ человека, которого могу сравнить только со знаменитым американцем. Его в России одно время обожали, а потом, как водится, увлечение прошло. Я имею в виду великого писателя Джека Лондона. Между прочим, Федоров чем-то был на него похож даже внешне. Да еще та же жажда приключений, острых ощущений, беспрерывного риска и... жажда полета, что сродни морским адвентюрам писателя. У Федорова, несмотря на потерю ноги, была неистребимая страсть к полету. Небо звало его. И... погубило. Не хочу прибегать к пошлым сравнениям с Икаром. Мне трудно проникнуть в это ощущение, поскольку сам высоты боюсь. Что уж говорить о самолете, если даже на балконе высокого этажа меня, как и в горах Кавказа, неудержимо тянет к краю. Все время приходит на ум одна пушкинская строчка: «Стремиться к небу должен гений». Почти возрожденческая разносторонность Святослава Федорова, его желание успеть охватить все зримое и ощутимое напоминает титанические фигуры из итальянского средневековья. Может, отсюда и необыкновенное обаяние мощнейшей личности, для которой, казалось бы, нет преград... Вот только небо подвело.
Изучая статьи Святослава Федорова, вникая в его мысли о народовластии, о том, что человек должен жить в им же построенном доме и стараться делать все для себя и своей семьи сам, я невольно изумлялся дуализму. Вроде бы Федоров повторял азы протестантизма, а с другой стороны, он до того проникся идеями Дэн Сяопина, что даже улицу в своем поселке назвал его именем. Принять такой дуализм Федорова мне было трудно. Мое мировоззрение складывалось иначе.
Но одно, что сразило меня своей простотой и благовестностью мысли, я запомнил твердо: человек должен быть свободен и сам пользоваться благами собственного свободного труда. Типичный христианский социализм, который в России вряд ли возможен.
Но именно Федоров в своем институте и в своем поселке доказал, что это возможно. Было бы желание. Возможны чистые коровники и доход от них. Возможно трудиться не покладая рук и зарабатывать при этом много, оставаясь порядочным человеком...
Федоров был великим ученым-экспериментатором. Он постоянно доказывал практическую возможность лучшей жизни на земле. На той самой земле, где любые попытки создать эту лучшую жизнь неизменно проваливались с тяжелейшими последствиями. Человек, потерявший ногу в юности, доказал себе и всем, что можно стать выдающимся спортсменом, плавать на десятки километров, танцевать, жонглировать гирями и получать наслаждение! Но какая же громадная сила воли понадобилась для обретения всего этого. Меня всегда смущало желание Святослава Николаевича стать президентом России. Но, читая его статьи, я понял, что это не было самоцелью. Он просто хотел через выборную кампанию привлечь общественное внимание, собрать его в фокус для демонстрации собственных идей. Какая-то странная смесь донкихотства и уверенного прагматизма. И все это Святослав Николаевич облекал в романтическую и даже театральную форму, ибо лошади, вертолет, увлечение музыкой, живописью — своеобразный театр Федорова.
Его драматургия, его пьесы были сродни произведениям тех гениев, чью рукопись положишь на рампу, а она сама играет.
...Но Господь судил иначе. Во многих деяниях Федорова — недосказанность. Но его порыв, его буквально прометеевские усилия сделать нашу серую, скудную жизнь лучше были и, надеюсь, будут ощутимы. Я не разделяю идей народовластия, так как признаю только одну власть — Божью. У народа, среди которого мы живем, среди которого жил Федоров, с Богом собственные отношения. Осложненные печальным историческим опытом и отсутствием идей, которые помогли бы тот опыт осмыслить и дать простор для строительства новой дороги.
«При всей своей энергичности, деловитости, тысяче обязанностей Федоров был типично русским мечтателем-утопистом».
Вот где был бы нужен Великий Прораб Святослав Федоров с его романтической верой в благоразумные усилия народа и всеобщую справедливость.
Сомневаюсь, что наша земля родит в ближайшее время личность федоровских масштабов и мечтаний. Именно он показал нам неограниченные возможности человека
в работе, в мечтах, в творчестве, в любви, во многом, что мне лично дорого. Пока есть время, надо восторгаться и ценить любовь к женщине, ласку ребенка, доверчивость животного, собственные сказки. Даже если они не всегда сбываются. Таким в моей памяти останется Святослав Федоров.
А пока по-прежнему хожу на концерты. Слушаю музыку. Говорю и пишу о ней. Но дилетантских вопросов Святослава Николаевича мне теперь ужасно не хватает.
