Сам доктор Шоулдайс (сын основателя больницы), которому уже за восемьдесят, все ещё является президентом клиники, и я неоднократно слышала, как его вызывали по громкой сзвязи — значит, он регулярно приходит на работу и руководит. Династии в медицине — это интересная тема и заслуживает отдельного разговора, но мне кажется, когда у кормила очень долго стоит один и тот же руководитель, организация (любая, не только медицинская) начинает принимать несколько усталый вид. Чувствуется, что новые веения здесь не особенно поощряются, потому что, наверное, воспринимаются как кощунство: вам что, наша гениальная методика не нравится? Всё-таки свежий ветер перемен и «генеральная уборка» время от времени необходимы любому учреждению.
Тем не менее в клинику охотно едут больные из США: во-первых, недалеко, буквально за пятнадцать минут можно добежать до канадской границы . Во-вторых, стоимость лечения для американских страдальцев просто смехотворная: полторы тысячи долларов, включая всё на свете. В США в рамках Национального института здоровья было проведено исследование более 1,5 миллионов операций герниопластики, и стоимость открытого метода в 2003 году составляла от $4000 до $6000. На мой вгляд, это очень низкие цифры, но с официальными данными не поспоришь.
А вот самые свежие сведения, что называется, с мест — та же операция, сделанная в Окленде, Калифорния — причём далеко не в роскошной больнице — обошлась больному в 23 тысячи долларов7.
Примечательно, что клиника Шоулдайса серьёзно подходит к экономии, и моей калифорнийской больнице было бы неплохо взять на вооружение некоторые лайфхаки. Здесь прямо в больнице налажено производство комлектов шовного материала; их годовая себестоимость составляет 4 тысячи долларов. Если бы эти комплекты закупались извне, то больнице пришлось бы отстёгивать уже 70 тысяч в год. По данным 2011 года, расходы клиники на операционные и перевязочные материалы составляют только $17,92 на больного. Другие канадские больницы сообщают, что их затраты составляют около $700-$900. При больнице Шоулдайса есть и своя прачечная, что тоже экономит уйму денег.
В больнице пять операционных и 90 коек вот такого ископаемого типа: чтобы поднять изголовье или ноги, надо крутить ручку. Я такие музейные экземпляры видела только в медсестринском колледже, когда мы отрабатывали на манекенах разные манипуляции. В реальной больничной жизни все кровати не электрические даже, а электронные, а в реанимации у нас они настолько усложнены, что требуются чуть ли не специальные водительские права, чтобы ими управлять. Поразило меня также и отсутствие боковых перил. А ну как послеоперационный больной, не совсем очухавшись от наркоза, чебурахнется на пол?! В моей больнице вокруг этого было бы такое ЧП, что всё отделение плакало бы горючими слезами, а тут я спросила у медсестёр — пожимают плечами: да, падают иногда, примерно 20 человек в год, но, видимо, все участники процесса, включая медперсонал, пока отделываются лёгким испугом.
Обратите внимание и на то, что между кроватями нет занавесок, которые обязательны в американских больницах. Здесь же воинский дух, на котором собственно и была основана вся методика Шоулдайса, проявляется и в казарменном интерьере, где просто невозможно иметь тайны от коллектива. Да, отдельного телефона для каждого пациента тоже нет; конечно, сейчас почти у всех есть мобильные, так что это не очень актуально, но заслуживает упоминания.
Что же касается канадских врачей, с которыми мне довелось пообщаться в клинике Шолдайса, то их профессионализм проявляется, прямо по Маяковскому, «весомо, грубо, зримо». Во время первичного осмотра не допускается никаких рассусоливаний: зашёл, разделся, пощупали тебя, признали годным к операции — и вали себе, не задерживай очередь. Вопросы во время предоперационной консультации в принципе не поощряются (никто не спросил, как положено в США, остались ли у нас невыясненные проблемы), но я всё-таки отказалась выходить из кабинета, пока не выяснила хотя бы, будет ли Дэвиду назначен периоперационный антибиотик. Хирург посмотрел на меня как на сумасшедшую и спросил: «А зачем?» Вопросов больше не имею! В Америке никто не будет резать человека без того, чтобы не влить прямо перед операцией какой-нибудь антибиотик широкого спектра действия: дешевле принять превентивные меры, чем потом бороться с инфекцией.
Ну а этот врач даже руки не мыл между больными (раковины в кабинете не было!), только перчатки менял. А меня надрессировали так, что перчатки перчатками, а руки мыть надо обязательно. М-да...
Поэтому нечего удивляться, что мой изначально положительный настрой несколько потускнел, и когда Дэвида наконец допустили до палаты, я уже вовсю крутила носом. Палата на двоих, с туалетом, всё чисто, из окна прекрасный вид, и «всё бы хорошо, да что-то нехорошо»8. Не все правила успешного больничного декорирования соблюдены: над раковиной чин-чином устроена полка с коробкой для перчаток, но коробка-то пустая! Как же может ружьё по Чехову выстрелить в последнем акте, если оно изначально не заряжено? Ну думаю, ладно, не буду поднимать бучу, может, просто забыли сегодня заменить. Забегая вперёд, скажу, что и на следующий день перчатки не появились, так что я пошла на пост и попросила новую коробку. На меня снова посмотрели странно, но перчатки дали.
А я думаю: ну вот начнёт больной кровить — чем будете дырки затыкать? Голыми руками?
В больнице в принципе чувствуется некоторая расслабленность во всём, что не касается навещающих родственников. Вот здесь дело поставлено строго: посещения только с 6 до 9 вечера, и никаких поблажек. Для меня было настоящим откровением, что медсёстры не бегают по палатам, а сидят себе на посту. Вечером перед операцией проводится массовый инструктаж больных: по «матюгальнику» выкликают имена, и группа в количестве шести-семи человек исправно бежит к посту. Там они стоят у барьера, как овечки, пока им вправляют мозги и объясняют, как завтра будут вправлять грыжу. Услышала я и такой перл из уст медсестры, отказавшейся отвечать на вопрос больного: «Слишком много информации вредно». Вот так вот! И не поспоришь...
Я уже говорила, что операция делается с местным обезболиванием (на что я в жизни бы не согласилась), что, конечно, намного проще, быстрее и дешевле, чем полный наркоз. По утрянке больным дают лошадиную дозу таблетированных наркотиков и валиума, и им уже «что воля, что неволя — всё равно»9. Когда меня допустили до мужа в шесть вечера, он был ещё в полной отключке, хотя его привезли в палату в полдень. Никто его не теребил и не заставлял вставать и ходить, что мне опять же было удивительно. В Канаде, как правило, никто не судится с врачами, поэтому, если употребить фразу, подслушанную мной в автобусе во время последней поездки в Россию, «Сталина нет — страх забыли». Нельзя сказать, что мы в США только и думаем, как бы нас не засудили, но за огромным количеством предписаний, которые мы обязаны выполнять — хоть разорвись! — стоит, скорее всего, именно то, что в банковском деле называется снижением степени риска. Поэтому с точки зрения здравого смысла в Америке мы перестраховываемся: заставляем больных вставать через два часа после операции, чтобы спайки не образовывались, и пневмония не развилась. А тут всё очень просто: сгрузили мужика на кровать, и он лежит себе пластом. Так ведь и пролежни у особо нежных могут запросто образоваться. Никаких послеоперационных наркотиков тут тоже не раздают направо и налево, как я привыкла: дают две таблетки тайленола, и привет семье. У меня от такой дозы даже головная боль не проходит, а все канадцы, я смотрю, бравые ребята, молодцом ковыляют по стеночке.
