— Вам приходилось делать зарисовки во время исследований?
— Вот уж чего мне не дано! У меня никаких данных к рисованию нет, и когда я занимаюсь с ординаторами, аспирантами, я пытаюсь что-то изобразить, но получается ужасно. В этом плане я полностью бесталанный человек.
— Известно, что некоторые профессии накладывают отпечаток на характер человека. Учитель, например, любит всех поучать, исправлять, постоянно дает какие-то советы ...
— Это моя беда! Бывает, что я сама себе противна. Например, кто-то мне звонит и говорит: «Вот посмотрите... — Я пока вас не вижу», — отвечаю я. Или некоторые часто используют в разговоре частицу-паразит «как бы», а для меня это выражение неуверенности: «Так да или нет?» — спрашиваю я в таких случаях.
Сейчас во мне говорит педагог. Прежде всего, я хочу поделиться тем, что знаю. Часто цепляюсь, но только потому, что очень люблю русский язык и очень болезненно отношусь к его коверканию, тем более что сейчас язык стал совсем другой. Однако я понимаю, что это мой недостаток, но что делать.
— … А профессия хирурга, офтальмолога-онколога каким-то образом повлияла на Ваш характер?
— Да нет, я не верю, что профессия влияет на характер. Наоборот, характер формирует человека. Слабовольный, нерешительный никогда не будет хирургом. Только человек, умеющий в самых сложных ситуациях принимать решение, может стать хирургом. Еще я не верю в «выгорание». Часто приходится слышать, что хирурги, анестезиологи выгорают. Человек лежит передо мной на операционном столе. Нельзя относиться к нему как к объекту. Для меня в этот момент он – мой близкий родственник. Нет, профессия не накладывает отпечаток на характер. Я всю жизнь занимаюсь хирургией, но из меня очень легко можно вышибить слезу, а в ответственный момент я умею собраться и принять нужное решение, поэтому я и стала хирургом. Наверное, так.
— Вы фактически ответили на мой следующий вопрос. Он звучит так: «Если я правильно понимаю Ваши интонации во время выступлений, Вы неравнодушны к больным. Что позволило Вам не зачерстветь?»
— Вы знаете, я не зря вспомнила лекции Владимира Харитоновича Василенко. Он часто говорил: «Любите больного». Это не просто слова. Люди есть разные, приятные и неприятные, как среди врачей, медсестер, так и среди пациентов. Встречаются пациенты, которым так и хочется дать в лоб. Но он – больной человек, и если я не буду ему сопереживать, то это будет нечестная игра, игра против правил. Если он пришел ко мне со своей болезнью, он слабее меня. Другое дело, что приходится менять тон общения: есть пациенты, которых ласковым словом не возьмешь. Но я своих пациентов люблю, они больные ‒ никуда не денешься. Если пациенты начинают со мной дискутировать, порой спорить, начитавшись в интернете (этой помойке) статей о своей болезни, я в таких случаях говорю: «Я в своей области генерал, командую я. Верите мне – будем разговаривать, не верите – врачей много, у вас есть право выбора». В этом случае также необходима и доля юмора – больной не должен чувствовать недовольство со стороны врача, т.к. в этот момент пациент целиком от него зависим. В результате больной остается со мной.
Лет 20 назад появилось модное нынче слово «комплаентность». По-русски оно означает «взаимопонимание врач-больной», доверие, при этом не врача к больному, а больного к врачу. И если есть комплаентность, все хорошо.
Медицина – специальность ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ. «Живую», клиническую диагностику ничем заменить нельзя, технические методы – вспомогательные. Огромное значение для постановки правильного диагноза имеет умение доктора разговорить больного. Конечно, оптическая когерентная томография – хороший топографический метод, но ничто не может заменить общение врача с пациентом. Своим ординаторам я всегда говорю: «Вы заняты, у вас большой операционный день, но подойдите к больному, возьмите его за руку, поинтересуйтесь самочувствием (он лежит после операции), скажите, что обязательно зайдете к нему, когда управитесь с операциями. И ему станет намного легче». Слово лечит, но слово и калечит. Такое отношение к больным передали нам наши учителя, это остается незыблемым.
— Алевтина Федоровна, как Вы ощущаете себя в новых условиях Боткинской больницы?
— Конечно, есть боль, жалость по отношению к Глазной больнице, в ней прошла почти вся моя жизнь за исключением 30 лет работы в Институте Гельмгольца, в течение которых я продолжала консультировать пациентов больницы, общаться и дружить с ее врачами. Моя связь с больницей не прерывалась ни на один день.
Условия работы в Боткинской больнице значительно лучше, для нас приобрели новейшую аппаратуру, в стационаре больные чувствуют себя намного комфортнее, у нас есть своя офтальмоонкологическая операционная в великолепном оперблоке на 6 этаже. Стало больше общесоматических тяжелых больных с сочетанной патологией, что вполне естественно для Боткинской больницы. Главный врач, Алексей Васильевич Шабунин, и его заместители делают все, чтобы доктора и пациенты ощущали себя максимально комфортно. Благодаря Алексею Васильевичу изменился наш статус. Мы теперь не просто филиал Боткинской больницы, а Московский офтальмологический центр. Я рада, что сохранен коллектив, идешь по этажам – видишь родные улыбающиеся лица, возникает желание всех обнять. Хочется, чтобы хорошие традиции, которыми славилась Глазная больница, сохранились, а все плохое осталось в прошлом.
— Алевтина Федоровна, в последнее время, по понятным причинам, научные конференции, семинары, лекции проводятся в режиме он-лайн. Может ли это в ближайшем будущем привести к более широкому внедрению дистанционных методов обучения в повседневную практику?
— Сейчас я вынуждена читать лекции дистанционно, хотя крайне отрицательно отношусь к этому методу обучения. Выступая очно перед слушателями, я вижу их лица, их реакцию на мои слова. Я чувствую, где надо вернуться немного назад, повторить какой-то фрагмент. Время от времени задаю вопросы, чтобы встряхнуть аудиторию, вызвать дискуссию, вовлечь слушателей в мыслительный процесс. Такой возможности я лишена, когда сижу перед экраном компьютера. Никакая цифровая технология не заменит живую связь, социальное общение. Дистанционные методы должны применяться только в экстремальных условиях. Я сегодня прочитала одну лекцию и устала. Мне гораздо легче прочесть три лекции подряд в аудитории.
Безусловно, «технитизация» хороша, в том числе и в обучении. Современные возможности нельзя сравнивать с методами сравнительно недавнего прошлого, когда мы крутили слайды, или нам показывали рисованные картинки. Но нельзя забывать об очень важном моменте: читая лекция, проводя занятие, ты воспитываешь своих коллег, а это уже другое социальное значение.
— Не могу не задать следующий вопрос: как Вы считаете, дореформенное отечественное здравоохранение более успешно справилось бы с пандемией?
— Безусловно! Я где-то недавно услышала (мне очень понравилось, я взяла это на вооружение) следующую фразу: «Есть понятие «медицина», и есть понятие «здравоохранение». Наше здравоохранение, принципы которого заложил Николай Александрович Семашко, один из первых советских министров здравоохранения, основывалось на эпидемиологии как службе, которую новыми реформами, к счастью, разрушить не сумели. Семашко заложил «участковость», участкового врача, знавшего два-три поколения своих пациентов. Он основал профилактическое направление в медицине. Лучше профилактировать, что должны были делать участковые врачи в поликлиниках, чем потом лечить. А как боролись с чумой, оспой, корью, туберкулезом эпидемиологи и инфекционисты в 30-х – 40-х годах! Мой дядя прошел всю войну, не был даже легко ранен, но вернулся с открытой формой туберкулеза. Аркадий Павлович Нестеров, окончив десятилетку, ушел на фронт 18-летним здоровым пацаном, вернулся с туберкулезом, последствия которого давали о себе знать еще многие годы. В труднейшие послевоенные годы больных отправляли в санатории в Крым на 5-6 месяцев…
А сейчас, какие реформы?! Что они сделали?! Они ввели платную медицину, которую я НЕ ПРИЗНАЮ! Сколько меня звали работать в платные клиники, я отказывалась, не могу работать там, где больные лечатся за деньги. Медицина должна быть для всех БЕСПЛАТНОЙ! Платной может быть отдельная палата, питание из ресторана. Хочешь постоянную постовую медсестру, когда она по твоему состоянию не положена, заплати. Это – услуги, за которые надо платить. Все остальное – нет, мы – не официанты. Мы – врачи и медицинские сестры, которые лечат и помогают лечить больных людей. Мы восстанавливаем здоровье людей, это наша работа, наш труд, но никак не услуга.
— Как Вы думаете, может ли нынешняя чрезвычайная ситуация повлиять на то, что некоторые положения реформы будут отыграны назад?
— Отыграть назад нельзя, надо все отменять и заново строить. Боюсь ошибиться в датах, но лет пять назад в Москве была закрыта крупная инфекционная больница. Огромное здание, в котором она находилась, стоит пустое и постепенно разрушается. А сколько таких примеров можно привести! Видите ли, больницы были нерентабельны! Главврачи должны теперь заботиться о том, сколько врачи зарабатывают, а не что и как лечат. В этом вся беда! Нельзя капитализировать медицину, здравоохранение.
— Алевтина Федоровна, очевидно, в Вашей жизни были моменты, когда Вы собой гордились. Поделитесь с нами тем, чем Вы можете поделиться.
— Боже упаси! Никогда собой не гордилась. Я всегда собой недовольна. Когда я что-то делаю для себя, свои действия оцениваю на тройку.
— Для Вас существует понятие «лучшие годы моей жизни»?
— Я считаю, что прожила хорошую жизнь. Были трудности, но они меня закалили, сделали более упрямой, меня теперь не прошибешь и с толку не собьешь. Вспоминаю как рай школу, хотя это были военные годы, годы недоедания, «недоодевания»… Все было. Помню, в нашем дворе жила девочка Комка, она училась в 8 классе, так она нас, пятиклассников, учила ругаться матом. Я приходила домой и повторяла вслух новые для себя слова. Конечно, я за это получала сполна от папы. Мама была в обмороке, а папа мне объяснял, что такое великий русский язык…
Как лучшие годы жизни вспоминаю студенчество. Я училась в 21-й группе, это была удивительная группа! С нами учились и десятиклассники, и фронтовики ‒ наша опора и старшие братья. Вспоминаю годы ординатуры в Московской глазной больнице. Я готова поставить на пьедестал врачей, которые меня учили профессии. Помню всех заведующих, они стоят у меня перед глазами. Их нельзя забыть!
Тридцать четыре года я проработала в Институте имени Гельмгольца, создала там большое онкологическое отделение и стала тем, кто я есть. Конечно, были трудности: последние года два у меня не складывались отношения с одним администратором, но ему не удалось меня сломать, и я вышла победителем из этой ситуации.
Я вернулась на кафедру в Глазную больницу, как в родной дом. Как меня встречали! Примерно через год после моего возвращения в больницу я как член Ученого совета Института Гельмгольца приехала в институт, и Роза Александровна Гундорова спрашивает: «Алевтин, ты что, себе подтяжку сделала? – Какую подтяжку? – Хорошо выглядишь! – Дурочка, просто у меня другая среда обитания», ‒ ответила я.
Пожалуй, я не могу назвать период, когда мне было плохо. Конечно, не бывают все дни радостные, у каждого человека случаются ситуации, омрачающие жизнь: уход близких людей, неудачная операция, которая выбивает из колеи. Жизнь хирурга – это розы с шипами. Ты все сделал хорошо, но не получил ожидаемого результата, зато когда к тебе приходит человек в добром здравии, которого ты оперировал 10 лет назад, большей радости и счастья трудно себе представить.
Нет, я не могу жаловаться на жизнь. Становление мое как личности, как человека пришлось на годы войны, Победу и послевоенное восстановление страны. Я не могу отделить себя от страны.
— С Аркадием Павловичем вы были близки по духу, по взглядам на жизнь?
— Абсолютно близки, но по характеру мы были разные. Я всегда быстро ходила, он – медленно, неторопливо. Я быстро принимала решение, он долго думал. Иногда решения были поспешными, стоило бы повременить, но не могу тянуть, я должна все сделать быстро. Но мы понимали друг друга, что было самым важным.
— Возраст – понятие относительное. Есть возраст биологический, есть – психологический. На мой взгляд, в психологическом отношении Вы значительно моложе многих 40-летних. Очевидно, в Вас есть мощный духовный стержень, позволяющий с оптимизмом смотреть на мир. Я правильно понимаю?
— Я не знаю, что такое психологический возраст. Есть возраст биологический, есть возраст, на который человек себя ощущает. Если человеку интересна жизнь, если ему чуждо безразличие, он живет и радуется жизни. Я никогда не была безразлична, меня все интересовало, я на все живо реагировала и продолжаю оставаться такой. Конечно, когда задумаешься о возрасте, закрадывается мысль: «Не пора ли остановиться, Алевтина Федоровна?» Но через мгновение: «Ну, уж нет!» И продолжаешь носиться колбасой. Ну, такая я, что делать…
Интервью подготовил Сергей Тумар
Спасибо, дорогая Алевтина Федоровна за интервью. Редакция благодарит Вас за долгие годы сотрудничества с газетой «Поле зрения» и за высокую оценку нашей работы!
ПОЛЕ ЗРЕНИЯ №3/2020