— В отличие от других офтальмологических специальностей, планируя операцию, офтальмоонколог думает не о сохранении остатков зрения, а о спасении жизни человека…
— Вы правы. Перед планированием операции должен быть четко поставлен диагноз, определено соотношение зоны поражения и окружающих здоровых тканей (я вспоминаю В.В. Кованова и топографическую анатомию) и, главное, я должна понимать, своей операцией я спасу жизнь человека или я ее укорочу. Например, у больного большая внутриглазная опухоль, что делать? Прежде всего, необходимо тщательно обследовать пациента. Если нет метастазов, глаз может служить источником их появления, и я должна убрать его, даже если острота зрения 1,0. Ценой утраты хорошо видящего глаза я сохраняю жизнь человека. Это – основная задача. Если есть опухоль, нет метастазов, врач должен следовать правилу, которое, как мне кажется, никогда не будет изменено: убирать опухоль в пределах здоровых тканей. Что такое для глаза здоровая ткань? В среднем переднезадний размер глаза 24 мм. Если я уберу полглаза, останется ли глаз жив после такого вмешательства? Нет, он пойдет на субатрофию. Начнется вялое воспаление, и через несколько месяцев пациент будет вынужден пойти на вторую операцию по удалению этого «ошметка». Зачем? Я понимаю, что любой хирург должен действовать, прежде всего, в интересах больного.
Я могу продемонстрировать великолепную технику. Но у хирурга «голова всегда идет впереди рук». Это – главное правило, и это – мое кредо в хирургии.
Бывают случаи, когда человек «сохранный», ну что такое 60 лет, сегодня это даже не пенсионеры, а у него огромная опухоль. Зная, что глаз сохранить не удастся, я начинаю мысленно проигрывать факторы риска. Чем старше возраст, тем слабее иммунная система, больной более беззащитен. Я говорю больному, что необходимо удалять видящий, но пораженный глаз, т.к. опухоль прогрессирует и глаз ослепнет. Один-два года сохранного зрения приведут к развитию метастаз, и больной умрет. Все необходимо тщательно взвешивать. А как иной раз хочется дать по рукам некоторым хирургам, но что делать... Свобода мысли, свобода рук и никакой ответственности перед больным.
— Назовите имена нескольких ученых, хирургов, внесших, по Вашему мнению, неоценимый вклад в развитие офтальмологии.
— Я возьму свое время и время своих учителей. Виталий Николаевич Архангельский, член-корреспондент АМН СССР, мой учитель в офтальмологии. Он не был хорошим хирургом, но был блестящим клиницистом. Блестящим клиницистом был Михаил Леонидович Краснов, он научил меня мыслить клинически. Значительный след в офтальмологии оставил, безусловно, Михаил Михайлович Краснов. Он блестяще, немного импульсивно оперировал. Конечно, у него были возможности, условия, доступные далеко не всем, но хирургом он был выдающимся, к тому же – большой эрудит. Аркадий Павлович Нестеров, академик РАМН (супруг Алевтины Федоровны Бровкиной – прим. ред.), много оперировал, но главная его заслуга в том, что он внес огромный вклад в развитие теоретической офтальмологии, в вопросы миопии, глаукомы. Безусловно, Святослав Николаевич Федоров, богом данный хирург, фантазер в науке, а без фантазии наука не движется. Нельзя не вспомнить Александра Михайловича Водовозова, заведующего кафедрой офтальмологии в Волгограде, превосходного клинициста, он оставил нам методики, которыми мы пользуемся и сегодня для постановки правильного диагноза. Это был удивительный человек! Надежда Александровна Пучковская, академик АМН СССР, столп, глыба отечественной офтальмологии! Мне посчастливилось ее хорошо знать. Владимира Петровича Филатова я знаю по его работам, книгам и по рассказам Надежды Александровны.
У нас было много способных, талантливых ученых, хирургов, я никого не хочу обидеть, но перечисленные мной офтальмологи завещали нам свои работы, научные школы, оставили глубокий след в нашей памяти. Краснов, Нестеров, Федоров, Пучковская – это целый пласт в науке, мы долго еще будем пользоваться плодами их труда.
— Алевтина Федоровна, при подготовке к изданию книги «История офтальмологии» невольно обратил внимание на количество научных работ и статей русских офтальмологов XIX — начала XX веков: профессор Адриан Александрович Крюков – 50 научных работ; профессор Федор Орестович Евецкий – 35; профессор Владимир Иванович Добровольский – 50; профессор Алексей Николаевич Маклаков – 65 и т.д. Количество научных работ некоторых современных отечественных офтальмологов перевалило за тысячу. Прокомментируйте, пожалуйста.
— К слову сказать, профессор Ф.О. Евецкий первым описал анатомически анулярную или кольцевую меланому, он назвал ее «анулярная саркома». Могу привести такой пример: есть определенное заболевание, у которого 33 симптома, и каждый симптом имеет имя автора, который его описал. Когда раскладываешь симптомы по анатомическому признаку, что лежит в его развитии, оказывается, что это сопутствующее какого-то одного симптома. Была плохая связь, офтальмологи читали книги, журналы, которых было не так много и выходили они небольшими тиражами, книги и статьи печатали на машинке. Свою первую книгу я печатала на машинке, что занимает очень много времени. Я не верю в тысячу работ. Первая моя статья вышла в 1963 году. Прошло 57 лет. У меня сейчас 470 работ. Если ты пишешь сам, больше 4-5 работ в год написать нельзя. За эти два месяца поганой изоляции (по-другому не могу назвать) я только закончила статью, задел которой был сделан значительно раньше. Но я не ходила на работу и смогла только ее закончить, отправить в редакцию и сделать задел новой статьи, которую планирую завершить летом. Повторяю, я пишу сама. Если я занимаю кресло (да простят меня мои коллеги), и за меня пишут ординаторы, аспиранты и мои сотрудники, которые приписывают меня в соавторы, как своего руководителя, наверное, можно подготовить и две тысячи работ. У меня больше четырех солидных работ или весомых статей (я не считаю «братские могилы» ‒ тезисы, в которых никогда не участвую) не получается. Я пишу летом, во время отпуска, заканчиваю одну, делаю задел новой, пишу зимой (на горных лыжах кататься мне не позволяет возраст). Статью, книгу исследователь пропускает через себя. А если кто-то приписывает мое имя… Я знаю, что некоторые, к сожалению, становятся соавторами статей (мне приходится рецензировать многие работы), которые не выдерживают никакой критики, и мне стыдно за уважаемых ученых. Лишь бы отчитаться, т.к. у нас имеет значение именно количество статей, но не качество.
Надо сказать, что все статьи рецензируются. Если рецензент серьезный, он делает замечания по статье, но если для него главное не содержание, а собственное имя в качестве соавтора или научного редактора, то статья может иметь жалкий вид.
— Вы часто рецензируете статьи, диссертации?
— Я часто выступаю в качестве рецензента, и были случаи, когда рецензия была отрицательной, диссертацию снимали с защиты и автор перерабатывал свою работу. Наука требует не философских рассуждений, а конкретики и честности.
— Некоторые офтальмологи присваивают себе звание «профессор» или «академик», будучи членами различных, доморощенных «академий». На мой взгляд, это несправедливо по отношению к «настоящим» профессорам, заслужившим свое звание за особый вклад в развитие науки, педагогическую деятельность, воспитание молодого поколения докторов. Вы так не считаете?
— Я с вами согласна. Был период, он начался при Ельцине, когда создавалось множество академий, и всем уж очень хотелось получить столь почетное звание «академик». Аркадию Павловичу и мне (когда Аркадий Павлович уже был академиком РАМН, а я – членом-корреспондентом РАМН) предложили стать членами какой-то медико-технической академии. Мало того, что она была создана, отпечатали такие документы, что удостоверение Российской академии наук выглядит бледной поганкой. У меня сохранилась эта «корочка», за которую надо было заплатить 100 долларов. Но поскольку нашими именами прикрывались при создании этой «академии», мы деньги не платили. Мне стыдно показывать этот диплом. В свое время была создана Российская академия естественных наук… Ребята, ну напишите, что вы – клуб естественников. Академия – это государственное учреждение, которое создается указом президента, постановлением правительства, и государство несет за него ответственность.
Я еще работала в Институте Гельмгольца, одна доктор, кандидат наук, говорит мне: «Алевтина Федоровна, я теперь академик!» Она заплатила 100 долларов и теперь считает себя академиком. Не бывает звания за деньги, равно как и должности не должно быть за деньги! Люди просто тешат свое самолюбие, будучи членами академии естественных наук, медико-технической, лазерной и прочих организаций, не признанных государством. Все это самая настоящая белиберда! Серьезные люди так и должны к этому относиться, и я диву давалась, когда многие мои коллеги, авторитетные ученые (многих уже нет с нами) называли себя академиками. Так им хотелось носить это звание!
Что касается профессора, здесь подход иной. Есть ученое звание «профессор», которое присваивается Высшей аттестационной комиссией (ВАК) за значительный вклад в науку, подготовку пяти кандидатов наук, публикации и т.д. Выдается удостоверение ВАК. Это звание остается пожизненно. Есть должность «профессор» на учебных кафедрах. Должность профессора может получить и кандидат наук, это касается тех специальностей, где мало специалистов – докторов наук. Человек будет числиться профессором, пока он работает в этой должности. Как только человек покидает должность, он перестает быть профессором и теряет право так себя называть. А коллеги, которые называют себя профессорами, не имея ни звания, ни должности, просто решили таким образом реализовать свою патологическую амбициозность.
Когда мне задают вопрос: «Кто вы?», с гордостью отвечаю: «Я – доктор!»
— Алевтина Федоровна, я полагаю, что некоторые докладчики на конференциях, видя Вас в президиуме, чувствуют себя не вполне уверенно. Они знают, что Вы можете высказать свои замечания.
— Понимаете, просто я хорошо знаю свою отрасль, и если в докладе коллеги я вижу огрехи, я не могу это пропустить, потому что молодые слушатели неправильно запомнят тему. Я ‒ педагог и, наверное, родилась педагогом. Если человек понимает, что что-то не так, он должен об этом сказать. Если меня что-то смущает, но я не уверена в своей правоте, я вызываю оппонента к барьеру, «на вы», ‒ давайте дискутировать, доказывайте, что я не права. Если докажете, я прилюдно подниму руки и признаю свое заблуждение. А что чувствуют себя неуверенно, боятся вопросов… Выходи на трибуну и говори то, что знаешь, а не уверен – не выходи, пошепчись где-нибудь в коридоре.
— А Вы чувствуете неуверенность докладчика, волнение?
— А что мне чувствовать, я сама до сих пор волнуюсь. Лекции я читаю абсолютно спокойно, а выхожу с научным докладом – волнуюсь, доклад – это адреналин. В зале всегда найдутся коллеги, которые разбираются в проблеме не хуже меня, и у них могут возникнуть вопросы, конечно, это вызывает волнение.
— Помните ли Вы свое первое выступление с трибуны научной конференции? Расскажите, как это было.
— Хорошо помню. Это было в 1963 году на конференции Московского научного общества офтальмологов. Заседание вел Михаил Леонидович Краснов, я делала доклад о профилактике заращения нижнего слезного канальца после рентгенотерапии рака кожи века. Конечно, я умирала от страха. Доклад свой я сопровождала черно-белыми фотографиями, которые хранятся у меня до сих пор. Сейчас великолепные возможности для иллюстрации, только надо уметь ими пользоваться. Кроме того, необходимо использовать свой материал. Иногда я смотрю доклады и понимаю, откуда слайды заимствованы. Я неплохо знаю литературу и читаю не только summary – резюме, но и обязательно статью, смотрю таблицы, картинки, потому что в иллюстрациях порой больше сказано, чем в тексте. Никогда в жизни нельзя выдавать чужое за свое, это обязательно когда-нибудь проколется.
— Алевтина Федоровна, Вам довелось слушать доклады многих отечественных ученых. Кто запомнился больше всех?
— Помню выступления Вениамина Васильевича Волкова, они отличались эмоциональностью, хорошо помню доклады Мира Сергеевича Ремизова из Ярославля, «волгаря», как я его называла, он часто смущался, но при этом превосходно выступал. Обожаю слушать выступления профессора Владимира Витальевича Страхова, ученика Ремизова, он говорит с известной долей эмоциональности и театральности, с некоторым пафосом, но он понимает, о чем говорит. Главное в том, что человек знает тему и у него есть желание поделиться своими знаниями с аудиторией. Я любила слушать Эдуарда Сергеевича Аветисова. Он, безусловно, блестяще разбирался в своей проблеме, прекрасно говорил и передал свой дар Сергею Эдуардовичу Аветисову, для меня огромное удовольствие слушать Сергея Эдуардовича. Ну, казалось бы, он выступает на далекую от меня тему, но делает это четко и ясно. Он понимает, что говорит, и хочет быть понятым. А когда докладчик что-то бурчит себе под нос для крестика, от этого мухи дохнут.