— Алевтина Федоровна, Вы учились в Первом московском ордена Ленина медицинском институте имени Сеченова. Как пришло решение посвятить свою жизнь медицине. Это был Ваш выбор?
— Я думаю, косвенно на мое решение повлиял папа, хотя он был технарем и партийным работником. Он мне подарил книгу «Мои пути в науке» В.Н. Филатова. В военное время не дарили велосипеды, коньки, кукол, папа мне всегда дарил книги и дарил их со смыслом. Одной из таких книг была «Мои пути в науке», и я в Филатова «влюбилась». Школу в Челябинске я окончила с медалью и в институт поступала без экзаменов. А 1-й мед – это был мой выбор, может потому, что «первый».
— Расскажите о своих институтских преподавателях.
— Хороших преподавателей было много. На 4-м курсе у нас преподавал Владимир Харитонович Василенко. Он немного заикался, и мы, дураки-студенты, прозвали его «куцый». Как же он читал пропедевтику! Студенты сидели амфитеатром, санитары вывозили на кровати больного. На первом ряду располагались сотрудники кафедры, ассистенты, и начиналась лекция. Так читать мог только он! Я не могу сказать, что Владимир Харитонович заложил во мне любовь к терапии, терапевтом я не собиралась становиться, он заложил к терапии уважение, как основе основ медицины.
Навсегда остались в памяти лекции академика АМН СССР Александра Леонидовича Мясникова. На 6-м курсе я сдавала ему госэкзамены по госпитальной терапии. Какие это были блестящие лекции! «Запомните, уважаемые коллеги, гипотоники – это потенциальные гипертоники», ‒ до сих пор слышу его голос.
А насколько увлекательно читал свои лекции Михаил Ильич Кузин, будущий академик РАМН. Ему я обязана своей любовью к хирургии.
Помню хирурга и анатома Владимира Васильевича Кованова, будущего вице-президента АМН СССР, и Алексея Ивановича Абрикосова. Академик Абрикосов читал патанатомию, правда, я очень боялась этого предмета. На первом занятии нам дали задание измерять и взвешивать сердце, печень и другие человеческие органы. Закрыв глаза, на вытянутых руках я передавала своему сокурснику Вадику Ливенсону органы и просила его называть только цифры.
Владимир Васильевич Кованов вел курс оперативной хирургии и топографической анатомии. С позиции своего возраста я считаю, что моя любовь к топографической анатомии, умение раскладывать механизм развития всех симптомов по анатомическим ориентирам, с которыми они связаны, и их топику – безусловная заслуга Кованова. Когда я защищала кандидатскую диссертацию, он был председателем ученого совета. Как видите, жизнь меня еще раз свела с этим человеком.
Я прекрасно помню этих ученых, мне даже не надо их вспоминать. Они оставили след в памяти искренностью, неформальным отношением к специальности.
— Алевтина Федоровна, какие предметы из тех, что преподавали Вам, сейчас не входят в программу медицинских ВУЗов и, на Ваш взгляд, напрасно не входят?
— Дело в том, что я не знаю, чему сейчас учат в медицинских институтах, и не знаю, как учат. Нас учили правильно держать фонендоскоп, правильно перкуссировать, учили любить и уважать больного. Вы знаете, я по натуре человек очень брезгливый: если кто-то где-то плюнет, меня уже тошнит. Иногда видишь, водитель плюет в открытое окно, так и хочется «дать ему под зад». Но мне и сейчас ничего не стоит подать утку, подложить человеку судно, нас научили подмывать больных, обрабатывать рот лежачему больному. Не знаю, учат ли сегодня будущих врачей ухаживать за пациентами? Не просто поправить простынь, а сделать так, чтобы больному было комфортно лежать, меня научили в институте. То есть никакой брезгливости в отношении больного, при том, что я могу упасть в обморок, увидев таракана. Я хочу сказать, что нам не только читали, нами ЗАНИМАЛИСЬ, это очень многое значит.
— Занимались со всеми, независимо от того, любимчик – нелюбимчик, способный – неспособный?
— Занимались со всеми одинаково. В институте я не была ни сталинской, ни ленинской стипендиаткой, я училась хорошо, но могла на 2-м курсе получить «трояк» по анатомии, предмет я знала прекрасно, но был не тот «объект»; «трояк» получила по «марксизму-ленинизму», пришлось пересдавать эти экзамены на 6-м курсе.
— Алевтина Федоровна, Вы папина дочка?
— Папина, конечно! С ним у меня сложился особый контакт. Маму я очень любила, она была замечательным человеком, но получилось, что я ‒ папина дочка, хотя чаще отцы больше любят сыновей. Это он дал мне имя «Алевтина». Папа приходил с работы, ложился на диван, клал меня маленькую к себе на живот и гладил по спине. Это был лучший способ от меня избавиться – я быстро засыпала.
— У Вас были братья, сестры?
— У меня был младший брат, Борис, совершенно удивительный человек. Он окончил Московский институт стали и сплавов, был дважды лауреатом Государственной премии, работал с академиком Харитоном (академик Юлий Борисович Харитон, один из руководителей советского проекта атомной бомбы – прим. ред.). Папа много внимания уделял его воспитанию. Борис давно ушел из жизни от профессиональной болезни ‒ рака легкого.
— Как студенты 1950-х годов любили проводить свое свободное время?
— Студенты во все времена одинаковые. Но у нас не было мажоров (пусть на меня не обижаются нынешние студенты). С нами учились дети профессоров, академиков, но вели они себя нормально, ничем не выделялись, хватали двойки и тройки, о высоком положении их родителей мы узнавали случайно. На машинах в институт никто не приезжал, хотя при Сталине всем профессорам полагалась машина с водителем.
В свободное время встречались в общежитии или у кого-нибудь на квартире, готовили винегреты, жарили котлеты, изысков не было…
— Звучала ли заграничная музыка?
— В нашей компании заграничная музыка не звучала, не было поклонения Западу. Я поступала в институт в 1948 году, на нашем курсе учились половина школьников, половина демобилизованных фронтовиков. Я до сих пор помню этих ребят, они первые стали уходить из жизни… Нас, выпускников 1953 года, осталось немного, но мы постоянно общаемся, перезваниваемся, переписываемся.
Мы очень дружили, помню Илюшу Пурижанского, мы долго не знали, что он вернулся с фронта в звании майора. Бывшие фронтовики были спокойные, доброжелательные. Мы с ними «как повар с картошкой», они с нами – как старшие братья. Как сказал Карл Маркс, «бытие определяет сознание», то есть, какой быт, условия ‒ такое и сознание. Сейчас все по-другому...
— Но в те годы в бытовом отношении людям жилось непросто, а сознание у многих было очень даже светлым.
— Мы еще жили Победой, жаждой выйти из разрухи, в которой находилась страна. Мы жили жизнью страны, чувствовали себя неотделимыми от ее нужд. Сейчас мне часто бывает стыдно за молодых людей. Однажды я разговорилась с одной аспиранткой о Питере, о конгрессе «Белые ночи», предлагаю ей поехать, рассказываю о крейсере «Аврора», которую только отреставрировали… Она смотрит на меня чистыми, незамутненными глазами и спрашивает: «Аврора», а что это?» Нынешние ребята НЕ ТАКИЕ. Среди нас тоже были карьеристы, никуда от этого не денешься, но мы были вместе, встречались на катках, ездили в колхозы на картошку. Помню, когда в 1948 году в Ашхабаде случилось страшное землетрясение, нам объявили, что на Арбате для пострадавших жителей города собирают кровь. Нас никто не обязывал, но перед лекциями мы поехали сдавать кровь. Вы не представляете, какая выстроилась очередь. Сейчас люди будут выстраиваться в очередь на сдачу крови?
— За деньги будут.
— Вот-вот. Сейчас миром правит капитал, а в то время деньги решали не все. Возможно, это связано с тем, что мы – поколение войны, и среди нас были ребята, которые воевали. Мальчики, ушедшие на фронт 18-летними, стали студентами в 23-24 года, они прошли огонь и воду, и это, безусловно, нас воспитывало.
Я получала повышенную стипендию, и папа присылал мне ровно столько денег, чтобы платить даже не за квартиру, не за комнату, а за угол. Хотя папа мог оплатить и съемную квартиру.
Если куда-то ездили на машине, то всегда вместе: папа, мама, брат и я. Если бы я попросила папу дать мне машину, я бы оказалась за Уральскими горами. Папа остается для меня примером во всем, я его любила и продолжаю любить. Я часто думаю, что бы он сказал в той или иной ситуации.
— От студентов-медиков иногда можно услышать фразу: «Это я тебе как врач говорю». Когда Вы почувствовали себя врачом?
— Я почувствовала себя врачом, когда сделала самостоятельно первую операцию. Это было в 1958—1959 году в Московской офтальмологической больнице после клинической ординатуры. До того, как поступить в ординатуру, я примерно полтора года работала в поликлинике Благушинской больницы (в настоящее время Городская клиническая больница им. Ф.И. Иноземцева – прим. ред.), была секретарем комсомольской организации. Однако до ощущения себя врачом было еще далеко, т.к. сразу после института села на прием, и практических знаний не было. Придет больной, я делаю умный вид и капаю альбуцид, а сама после приема лихорадочно листаю книжки, спрятанные в столе. Какой это врач? Врач – это специалист, который видит, анализирует, принимает самостоятельное решение и несет ответственность за свои действия.
Сегодня я могу с уверенностью сказать, что хорошо знаю свою специальность, офтальмоонкологию, и когда я вижу, как, например, интравитреальные хирурги «кускуют» опухоли, мне становится плохо. Если ставить задачу удалить, при этом не определить, какой ценой, такое удаление ничего не стоит.
Хирургией я стала заниматься в Московской Глазной больнице (катаракты под контролем во время учебы в ординатуре – не в счет). Я почувствовала, что поставив свою подпись в истории болезни, как хирург несу ответственность. Вы знаете, я всегда переживаю за операцию, при этом я уверена, какая бы ситуация ни случилась, какую бы подлянку болезнь мне не подкладывала, я из нее выкручусь. Однако такая уверенность пришла не сразу, только с опытом, в моем случае лет в 45. Хирургом нельзя стать в 20-25 лет только лишь из принципа «Я люблю хирургию».
Я вспоминаю Михаила Ильича Кузина, хирурга от бога, который учил не «рукоприкладству», но подходу к хирургическому лечению. Я поняла в своей жизни, что в хирургии очень важно знать топографическую анатомию, важно, планируя операцию, отдавать отчет, с чем ты оставишь больного. Я с нежностью отношусь к хирургии, очень ее люблю, но я всегда должна знать, почему я иду на операцию, и что будет после моего вмешательства. Этому меня научил Михаил Ильич Кузин. Прошло столько лет, а он стоит перед моими глазами сухощавый, черноволосый, улыбающийся. Я сдавала ему госэкзамен по хирургии.