О желаемом статусе кода всех больных спрашивают при поступлении в больницу, а если пациент без сознания или в принципе не может говорить, то за него отвечают родственники, если таковые присутствуют. Ответ документируется, и за него кто-то обязательно расписывается. В особых случаях, когда привозят покалеченных в авариях или потерпевших с колото-стреляными ранами, им всем для начала присваивается полный код. То же справедливо и во всех случаях с детьми, только код в такой ситуации называется не синим, а розовым, чтобы на вызов прибегал педиатр, а не обычный доктор.
Американская общественность вообще мало знакома с тем, что на практике означает присвоение того или иного кода. Те люди, которые занимаются оформлением больных при поступлении, в принципе должны им растолковывать, что к чему, но в приёмном отделении день на день, или вернее, час на час не приходится: часто его захлёстывает такой поток народа, что до подробных объяснений просто не доходит, а жаль. Без них, услышав приснопамятный гамлетовский вопрос, народ в основном пугается и отвечает, что конечно, хочет полный код, а то ведь, не дай бог, залечат.
Вот поступает к нам больной. 83 года, рак лёгких в последней стадии, и дышать ему, прямо скажем, нечем. Кроме того, у него сердечная недостаточность и метастазы в печени и мозге. Все понимают, что он, грубо говоря, не жилец. Но у больного на этот счёт своё мнение, и на вопрос о коде он отвечает, что хочет быть возвращён к жизни любыми средствами. Мне всегда в таких случаях вспоминается сцена из старого-престарого чёрно-белого фильма «Кащей Бессмертный»: Иван-царевич отгадывает загадки гигантского паука, и на его вопрос «Что милее всего на свете?» отвечает, как положено герою-любовнику, – «Василиса!». Когда же паук, зловеще кудахча, начинает подтягивать к себе неудачливого «знатока» с явным намерением закусить чем бог послал, Иван-царевич быстренько осознаёт свою ошибку и кричит: «Жизнь! Жизнь всего милее!». Надо сказать, весьма глубокое наблюдение для фильма, предназначенного для детской аудитории, но об этом как-нибудь другой раз.
Бывает и совершенно противоположная ситуация: привозят больного 38-ми лет с пневмонией. Молодой красивый парень, который отчаянно требует, чтобы ему присвоили код DNR. Мы от такого подхода несколько обалдеваем и начинаем уговаривать его немного подумать. Подъехавшие родители в слезах умоляют его о том же, но он твёрдо стоит на своём. Оказывается, у него СПИД, и он готов к смерти... просто мороз по коже. Мы его всё-таки уговорили – молодой ведь, жалко – по после двух недель очень агрессивной терапии, когда он был уже без сознания, родители решили больше его не мучить, и он спокойно перешёл в мир иной.
Увы, далеко не все родственники наших больных так разумны. Разумеется, их желание во что бы то ни стало верить в благополучный исход вполне понятно – что же мы, не люди? Но когда безнадёжного больного, который уже один раз попытался умереть, по настоянию родственников подключают к аппарату искусственного дыхания и не дают ему отмучиться, обрекая его на медленную смерть... это вызывает у медиков сильные негативные эмоции. И вот путешествует такой «живой» труп туда-сюда между нами и отделением интенсивной терапии, не приходя в сознание, сжигая остатки нервных клеток, и постепенно сгнивает заживо. А родственники забегут на десять минут, чтобы принести цветочную композицию в красивой вазочке да с воздушным шариком, на котором стоит бодрое «Поправляйся скорее!», и начнут возмущаться, что у дедушки в комнате телевизор настроен не на его любимый канал.
А если, не дай бог, дедушка в присутствии родственников рефлекторно дёрнет ногой, то любые последуещие попытки врача вывести семью на разговор о смене кода обречены на неудачу: «Как вы только смеете нам такое предлагать?! Дедушка нас узнал! Он поправляется!».
Оно и понятно: очень страшно взять на себя ответственность за решение снять с вентилятора человека, если и не совсем живого, то хотя бы с бьющимся сердцем, и тем самым подписать ему смертный приговор. Если бы он умер сам по себе, то, как говорится, бог прибрал. А так кому-то из близких приходится выступать в роли невольного палача, поэтому гораздо проще закрывать глаза на страшную реальность и продолжать упорно верить в светлое будущее. Конечно, чудеса случаются. Но редко.
И ни разу – при отсутствии мозговой деятельности. Поэтому все наши отчаянные попытки заставить семью больного взглянуть на ситуацию без розовых очков продиктованы не цинизмом, а, как ни странно, милосердием. Ведь это именно мы по много раз на дню, простите, выгребаем из-под дедушки и меняем перевязки на его всё больше расползающихся пролежнях. Ну и время от времени злостно переключаем телевизор не на тот канал!
Самое гуманное проявление многоликой американской медицины, на мой взгляд, заключается в системе ухода за «активно» умирающими, которая называется сomfort care или «система комфорта». Если очевидно, что кончина больного неминуема, и дело буквально в нескольких днях, врачи предлагают родственникам перевести его на comfort care. Пациент в таких случаях обычно уже без сознания, и родственники остаются в палате и дожидаются конца. Все назначения отменяют, перестают брать анализы, снимают больного с сердечного монитора. Вместо этого назначается капельница с морфием или внитривенные инъекции по 4 мг морфия каждый час или даже чаще, если есть боли. Кислород обычно не снимаем, подаём пару литров в минуту. Чтобы родственники не пугались специфического клокотания, которое часто сопровождает предсмертные часы, мы капаем больному в рот атропин, чтобы слюна не выделялась.
Часто люди теряются, не знают, что делать в присутствии умирающего, поэтому мы всё время на подхвате. Мы утираем их слёзы, слушаем воспоминания, смотрим фотографии, приносим им попить и поесть, а часто и плачем вместе с ними. В Америке так принято: лечат не только пациента, но и всю семью. Мы обязательно объясняем родственникам, что из всех органов чувств слух уходит самым последним, и просим их разговаривать с больным до самого конца, даже если кажется, что он уже ни на что не реагирует. Это даёт семье умирающего возможность сказать всё то, что раньше они не успели или не сумели, попросить прощения или самим простить, и таким образом как бы подвести черту. Обычно через несколько часов comfort care больной спокойно умирает. Родственники могут сидеть в палате с телом так долго, как им хочется. Если надо – можем срочно пригласить священника практически любого вероисповедания: в больнице есть специальный отдел, где в любое время суток сидит диспетчер со списком дежурных пастырей.
Бывает и так, что родственников у больного в принципе нет, или они не могут присутствовать при кончине. Несколько лет назад в Америке был проведён специальный опрос населения, и выяснилось, что люди больше всего боятся умереть в той ситуации, которая по-русски называется «стакан воды подать некому». Поэтому в отсутствии родственников мы сами сидим с таким больным до самого конца, держим его за руку и не даём умереть в одиночестве, представляем в своём скромном лице ни больше ни меньше как человечество. И хоть мы на самом деле не знаем, слышат они нас или нет, мы обычно говорим умирающим: «Иди себе с миром. Всё в порядке, ты можешь спокойно уходить, ни о чём не волнуйся, ты всё здесь закончил».
Вот и я на этот раз закончила своё повествование. В следующий раз давайте поговорим о чём-то менее печальном, а? Может быть о том, как американское здравоохранение страхует себя и больных от медицинской ошибки? Напоминаю свой электронный адрес comradelua@yahoo.com и жду ваших вопросов и предложений.
До встречи!
Страницы: 1 2