Дорогие читатели, тема у нас сегодня очень серьёзная, поэтому – в духе процитированных классиков – давайте начнём её обсуждение с шутки («Киргуду. Бамбарбия»).
Итак, встречаются трое новоприбывших в раю.
– Ну что, мужики, выпьем за прибытие?
Скинулись, сбегали за бутылкой амброзии, разлили, смотрят – а третий пропал куда-то. Звали его, искали – нигде нет. Ну что тут будешь делать? Амброзия-то стынет, видно, придётся пить вдвоём. Чокнулись... вдруг откуда ни возьмись снова возникает третий.
– Стойте, мужики! Как же вы это без меня?
Сунули ему стакан, ещё раз чокнулись, рты открыли... снова третий пропал! Теперь вдруг снова появился. Только к стакану потянулся – опять исчез. Бац! Опять появился.
– Мужик, да ты чё, в натуре? Будешь пить или нет?!
– Буду, буду! Я уж и так и сяк – реаниматоры, гады, не пускают!
Жизнь – слишком важная штука, чтобы принимать её всерьёз.
Оскар УайльдЕсли жизнь не заслуживает слишком серьёзного отношения, тогда то же самое применимо и к смерти.
Сэмюэл Батлер
Как я и обещала (ох, боюсь, что на свою голову) в последнем номере нашей газеты, сегодня я хотела бы поговорить с вами о наболевшем: о том, что на политически корректном языке довольно пафосно именуется «этическими проблемами американского здравоохранения». На самом деле кажущееся громадьё этой темы расшифровывается очень просто: кого спасать, как спасать и сколько раз. И спасать ли вообще.
В общем, извечный гамлетовский вопрос «быть иль не быть?». В Америке, чтобы на него правильно ответить, нужно сначала задать вопрос вспомогательный: каков статус кода больного? Тут следует сделать примечание: до того, как я взялась за эту статью, своими упорными приставаниями я довела до истерики всех знакомых русских врачей, и они меня клятвенно заверили, что в России такого понятия как «статус кода» нет. Если меня ввели в заблуждение, то примите мои извинения.
Американский гражданин, переступая порог больницы, превращается в пациента. За время своего пребывания в её стенах он будет переходить с рук на руки (часто в буквальном смысле) множества специалистов. Для избежания путаницы и утраты жизненно важной информации больницы используют простую, дешёвую и удивительно эффективную систему цветных браслетов. При поступлении больного на руку ему нацепляют мягкий белый пластиковый браслет, на котором чудом умещается следующая информация: имя, пол, возраст, дата рождения, номер медицинской карты и фамилия лечащего врача. Если у больного аллергия на какие-то лекарства – дополнительно выдают красный браслет, а если на латекс – бирюзовый. Если наш больной плохо передвигается и норовит упасть, то ему причитается ещё и жёлтый браслет, который определяет его в группу риска. Если нельзя по какой-то причине вводить внутривенные препараты, скажем, в левую руку, то на эту руку одевается ярко-розовый браслет. Самый же важный браслет фиолетового цвета, и о нём речь пойдёт немного позже.
По умолчанию всем больным присваивается полный код. Это значит, что при остановке сердца или дыхания медики будут делать всё возможное, чтобы такого больного вернуть с того света, вплоть до остановки сердца или дыхания у реанимационной команды!
Как это происходит на практике? В моём родном отделении все больные, за редким исключением, подключены к мониторам сердечной деятельности. Они могут быть стационарными, типа настенного телевизора, или мобильными – такая плоская коробочка размером с навороченный калькулятор, которая помещается в специальный нагрудный карман больничного халата. Первые мы обычно подключаем к тяжёлым больным, прикованным к постели, а мобильные вешаем на остальной контингент, который может свободно премещаться по отделению. Ритмы сердца наблюдаются постоянно – 24 часа в сутки – специально обученным персоналом, чья комната под завязку набита электроникой и напоминает центр управления полётом. Если что не так – они тут же звонят нам (у каждой медсестры в одном из многочисленных карманов лежит сотовый телефон), и мы бежим проверять больного, о котором «поступил сигнал». Мониторы очень чувствительные, и чаще всего бывает ложная тревога: пациент очень активно почесался, а на экране это выглядело как желудочковая тахикардия.
Для страховки в отделении на видном месте стоит большой монитор, на экран которого выводятся все ритмы. Если что-то изменяется в худшую сторону, то монитор начинает в буквальном смысле бить в набат и высвечивает номер палаты и своё компьютерное понимание проблемы: например, асистола или апноэ, после чего мы бежим всем кагалом проверять, соответствует ли действительность страшному диагнозу. Иногда оказывается, что больной по дурости просто сдираетет с себя датчики, и мы правдой и неправдой водворяем их на место. А бывает и так – влетаешь в палату, а больной синеет на глазах. Наверное, поэтому вызов реанимационной бригады и получил название «синего кода» (code blue). Ещё бывает, что больной уже не дышит, а сердце ещё не отреагировало, и монитор молчит. Поэтому мы каждые полчаса обходим своих больных и проверяем их на предмет наличия дыхания и сердцебиения, особенно, если они пребывают «в несознанке» и сами нас не теребят.
В каждой палате над кроватью больного есть кнопка кода. Нажимаешь её, и в отделении начинается светопреставление: включается сирена, на которую сбегаются все, кто в данный момент не заняты с больными. На тот случай, если кто-то не понял, что происходит, полагается ещё выскочить в коридор и заорать дурным голосом: «Код в 265-й!». Начальник смены или секретарь звонит на центральный пульт и сообщает о ситуации, и по всей больнице разносится протяжное «Code blue in PCU… Code blue in PCU…». В это время участники драмы, разворачивающейся вокруг 265-й палаты, подтаскивают к её двери чудо-машину, которая стоит у нас в отделении и называется crash cart. Это такая штука на колёсах размером с большой комод ярко-красного цвета, на котором сверху водружен дефибриллятор, а в ящиках лежат все инструменты, приспособления и медикаменты, которые могут понадобиться во время реанимации.
Пока «крэш-карт» усилиями двух человек продвигается к палате, там уже вовсю идёт оживление больного подручными средствами: один делает массаж сердца, другой качает кислород, третий проверяет пульс и так далее. Тем временем на зов сбегаются все, кому положено: врач из приёмного покоя, пара медсестёр из реанимации, респираторный терапевт, два парня из подъёмной команды, охранник и дежурная медсестра почему-то всегда с пятого этажа, из реабилитации. В её функции входит записывать буквально, кто когда и что сказал и сделал, и зарегистрировать всех участников событий с указанием должностей. Наверное, на пятом этаже у всех красивый почерк...
У кровати снимается изголовье, под больного усилиями подъёмной команды подкладывается специальная пластмассовая «доска» для создания жёсткой поверхности, прибывший врач осведомляется о подробностях истории болезни (карта больного всегда чудом тоже появляется на сцене событий, а кто её приносит – неизвестно), и понеслась душа в рай, вернее, обратно...
Процесс реанимации, в принципе, может пойти несколькими путями: больного быстро и благополучно возвращают с того света и переводят в отделение интенсивной терапии, откуда он, скорее всего, через несколько дней снова возвращается к нам. Некоторые проделывают это с большим успехом несколько раз. Ещё один сценарий: пациент скорее мёртв, чем жив, но статус полного кода подразумевает подключение его к аппарату искусственного дыхания и поддержание сердечной деятельности, поэтому его тоже переводят в интенсивную терапию и начинают трудный разговор о его перспективах с родственниками. Ну и третий, самый печальный вариант: реаниматоры стараются изо всех сил, но, как говорится, час пробил, и больной упорно не желает оживляться.
Временных ограничений при коде в принципе нет, но если ситуация явно не изменяется к лучшему, и всем уже ясно, что конец неминуем, то врач, руководящий процессом реанимации, принимает решение прекратить оживление. При этом он должен обязательно спросить коллег, работающих над больным: «Есть ли возражения против того, чтобы прекратить реанимацию?». Если кто-то возражает, то команда возобновляет свои усилия, а потом врач опять спрашивает: «Ну а сейчас?». И по достижении полного консенсуса реанимация прекращается. На моей памяти самый долгий код продолжался два часа, а самый короткий – три минуты.
Весь процесс реанимации самым тщательным образом документируется: сколько атропина ввели, сколько джоулей вкатили, какие и когда были (если были) давление и пульс. Родственники усопшего могут затребовать всю информацию, относящуюся к его кончине, и не дай бог подать в суд на больницу за недостаточное рвение при реанимации. Парадоксально, но если родственники присутствуют при кодовой ситуации, то до суда почти никогда не доходит. Часто при неудачном коде именно семья больного просит прекратить реанимацию и отпустить его с миром. Люди видят, как мы выкладываемся, как пот с нас течёт рекой, да и те суровые манипуляции, которым мы подвергаем пациента, производит на родственников неизгладимое впечатление.
Код DNR/DNI (do not resuscitate/do not intubate – не реанимировать/не интубировать) подразумевает отказ больного от реанимации, и вот тут-то на сцене и появляется обещанный фиолетовый браслет. Его наличие не означает, что больного не будут лечить, или если будут, то кое-как. Нет, для такого пациента мы делаем всё то же самое, что и для других, но при летальном исходе ему дают того... улететь.
Ещё есть медикаментозный код, который в просторечии известен как «мини-код», при котором для реанимации можно применять только лекарства. Вот для него браслета ещё не придумали.
Страницы: 1 2
