Интервью с доктором медицинских наук Марией Викторовной Будзинской
Мы не однажды обращались к Марии Викторовне с просьбой об интервью для газеты. Но всякий раз беседа откладывалась. Когда же мы встретились на конференции «Офтальмогеронтология», на мое предложение об интервью Мария Викторовна ответила согласием.
Д.м.н. М.В. Будзинская
Мария Викторовна, спасибо, что согласились пообщаться со мной сегодня. Вы – представитель медицинской династии. Мама – офтальмолог, папа – хирург-проктолог. Позвольте начать с близких Вам людей.
Я росла в медицинской среде. Мама работала в МНИИ глазных болезней им. Гельмгольца, защищалась в отделении травматологии и реконструктивной хирургии глаза, которым руководила Роза Александровна Гундорова, затем была заведующим отделением в научно-клиническом отделе офтальмоонкологии и радиологии, его организатором и руководителем была Алевтина Федоровна Бровкина.
Бабушка работала акушеркой, папа ‒ проктологом. С папиной профессией связана интересная история. Ученикам нашего класса задают вопрос, чем занимаются родители. Я отвечаю, мама – офтальмолог, лечит глазки, папа – проктолог… «Машенька садись, дальше не надо!»
Папины братья тоже врачи, один – детский анестезиолог, работал в Филатовской больнице, другой – терапевт. В доме было много книг по медицине, в том числе «в свободном доступе» полная медицинская энциклопедия, и я не представляла себе, что кроме медицины существует какой-то другой мир.
Однако в школе мне нравилась физика, я с медалью окончила физико-математический класс и даже подала документы в МГУ. Это были 90-е годы, и папины аргументы в пользу медицины оказались весомее: «Время тяжелое, точными науками ты себя не прокормишь, а в медицине тоже есть физика». Так я стала студенткой РГМУ. Позже, при подготовке кандидатской диссертации, я сотрудничала с Институтом общей физики. Папины слова оказались пророческими. Тема работы касалась фотодинамической терапии и носила больше теоретический характер.
В докторской диссертации значительное место занимала уже клиническая часть. Докторская диссертация в большой мере стала возможна благодаря тогдашнему мэру Москвы Юрию Михайловичу Лужкову. Он курировал медицину и давал большие гранты на развитие различных медицинских программ, которые были доступны. В те годы я, молодая девчонка, смогла попасть в программу. Кроме меня в ней участвовали представители разных направлений: гинекологи, стоматологи, гастроэнтерологи. Гранты Правительства Москвы давали реальные возможности воплотить в жизнь научные идеи. Сейчас это кажется нереальным. Грант позволил нам сделать первый отечественный прибор для проведения фотодинамической терапии. Хорошо помню, как ездила в Сергиев Посад на Загорский оптико-механический завод (ЗОМЗ). Там я буквально дневала и ночевала. Для меня было важно, чтобы каждая гайка, каждая деталь строго соответствовали проекту. Это было интересно, захватывающе. Мой папа оказался прав: в медицине меня не оставила ни физика, ни математика.
Скажите, Ваши требования воспринимались всерьез сотрудниками завода?
Поначалу меня никто всерьез не воспринимал. Но когда они поняли, что я приеду завтра, послезавтра, что они от меня просто так не отделаются, все было сделано как надо.
Позвольте вернуться немного назад и задать традиционный вопрос, почему офтальмология?
На самом деле у меня была идея пойти в гинекологию, либо общую хирургию. Мой папа, замечательный, умный человек, никогда не говорил «нет». Но при этом он каким-то образом давал понять, что этого делать не следует. Он пригласил меня, тогда еще студентку, к себе в 31-ю больницу на дежурство и добавил, что у хирургов дежурство утром не заканчивается, что утром я не поеду домой спать. «Потом у тебя будет полноценный рабочий день, экстренные вызовы», ‒ наставлял меня папа. Меня ставили на каждую операцию на ассистенцию, кроме того, я выполняла обязанности медицинской сестры и санитарки вплоть до мытья полов в операционных. Папа не делал мне никаких поблажек. Он говорил: «Когда будешь врачом, ты не должна давать дурацкие задания ни нянечкам, ни сестрам, ни санитарам». Я прошла и сестринскую, и санитарскую практику, что позволило мне усвоить, что и как работает в больнице. В итоге продержалась неделю и поняла, что просто физически не потяну. Я поняла, что хирургия и гинекология, если полностью им отдаваться, это ‒ тяжкий физический и моральный труд, что очень тяжело переживаю смерть человека и вряд ли смогу к этому адаптироваться. К сожалению, не все, кто идет в медицину, понимают, что пациенты не только выздоровливают, что в некоторых специальностях врачи в значительном проценте случаев сталкиваются с летальным исходом. И всякий раз, когда доктор пропускает через себя уход человека, происходит выгорание. Хочет он того или не хочет.
Мне очень нравились ревматология и эндокринология – там меньше надо работать руками, но больше головой – и я металась между этими двумя специальностями. Но мама предложила мне попробовать себя в офтальмологии, аргументируя свое мнение тем, что в офтальмологии есть и эндокринология – эндокринная офтальмопатия, и ревматология – увеиты. В тот момент, учась в институте, я работала медсестрой в неотложной помощи МНИИ ГБ им. Гельмгольца и видела практически весь спектр острой офтальмологической патологии, в том числе гемофтальм при диабете. Я поняла, что офтальмология ‒ многоликая, интересная специальность, что и определило мой конечный выбор.
Благодаря маме познакомилась со Львом Абрамовичем Кацнельсоном. Я присутствовала на его консультациях, и, хотя еще мало разбиралась в офтальмологии, поняла, что это именно то, что я хотела. Так родилась моя любовь к глазному дну: все специальности, которые мне нравились, сосредоточены именно здесь. В свою очередь Лев Абрамович отвел меня к Тамаре Иосифовне Балишанской, которая фактически выполняла обязанности медтехника и делала для Льва Абрамовича ангиографию. Я сидела с ней на флюоресцентной ангиографии, и она примерно так комментировала обследование: «Я не могу точно сказать, что это. Но вот смотри, здесь сосуд идет так, здесь такие изменения, а здесь такие». В те годы при обследовании глазного дна еще не использовалась цифровая камера. Снимки делались на пленочный фотоаппарат с 36 кадрами, и ты не имел права на неправильный кадр. Благодаря Тамаре Иосифовне я освоила ФАГ, а интерпретировать уже училась в отделении. Я очень благодарна Надежде Алексеевне Ермаковой, которая научила меня смотреть глазное дно, читать медицинскую литературу, в том числе иностранную. Она говорила, что при чтении нужно обязательно обращать внимание на все ссылки. Довольно часто мы пользуемся неправильными источниками. Допустим, открываем статью, где написано, что NN сказал то-то. Надо обязательно поднять статью NN, а в ней может быть ссылка на то, что PP сказал то-то. Наконец, ты добираешься до первоисточника, а там может быть все совсем по-другому. Надежда Алексеевна научила меня оценивать статьи по методологии, т.е. смотреть, при каких методах исследования получены какие результаты, оценивать выборку пациентов. Одно дело, когда исследование проведено на 12 пациентах, совсем другое, когда в исследовании участвовали 300 человек. Надежда Алексеевна научила меня «складывать паззл» при исследовании глазного дна. Ведь оно при одной и той же патологии совершенно разное, при этом признаки одинаковые. Важно в голове «сложить паззл» и провести дифдиагностику.
Мария Викторовна, когда Вам показалось, что по мастерству исследования глазного дна Вы сравнялись со своим наставником?
К сожалению, моя судьба сложилась так, что я не смогла работать с Надеждой Алексеевной столько, сколько бы мне хотелось. Я опять же вспоминаю слова Льва Абрамовича Кацнельсона, который мне говорил, что если я начну смотреть по 30 глазных доньев в день, то через 5 лет научусь видеть, а через 10 лет ‒ понимать, что я вижу. И он прав. Сейчас, когда ко мне приходят ученики, я повторяю им слова Льва Абрамовича. Они смеются и мне не верят. Правда, сейчас у некоторых моих учеников стаж исследования глазного дна перевалил за 10 лет, и они говорят: «Мария Викторовна, Вы были правы».
То есть опыт складывается из количества осмотров, анализа, общения с коллегами. Сейчас мы готовим открытие так называемого антиангиогенного клуба. Не секрет, что ретинологи учатся по клиническим случаям. Доктора представляют свои кейсы, обсуждают сложные случаи, делятся своими мыслями. Клинические случаи вызывают живой интерес, в отличие от вебинаров по клиническим исследованиям. Я часто говорю фармкомпаниям, что можно показать один график, два графика, но это скучно, неинтересно. В конце концов, все умеют читать статьи, что такое-то лекарство в определенной дозировке дало положительный результат. Другое дело – клинические случаи. Патология глазного дна насчитывает более 230 нозологий, это широкий спектр для дифдиагностики.
Вы говорите, чтобы научиться «читать» глазное дно, необходима ежедневная клиническая практика в течение многих лет. Не происходит ли «замыливания» глаза доктора? Не начинает ли исследователь «видеть» то, чего нет и в помине? Происходит ли такое явление?
Да, такое случается в нашей специальности. Чтобы этого не происходило, сейчас используются удобные диагностические методы исследования: сфотографировал ‒ сделал томографию ‒ отложи ‒ почитай ‒ вернись обратно. Конечно, бывают ургентные ситуации, такие как острый некроз сетчатки, отслойка сетчатки, но они, к счастью, возникают не так часто.
Сейчас, кстати, произошло интересное разделение на medical retina и витреоретинальную хирургию. За рубежом и у нас это совершенно разные специальности.
Конечно, надо собираться с коллегами, обсуждать клинические случаи. Мне очень повезло, что среди моих друзей Анжела Жановна Фурсова, Елена Константиновна Педанова, Инна Ивановна Малиновская из Белоруссии, и мы иногда в ватсапе «перекидываемся» своими случаями: «Как ты думаешь, что это? ‒ Я думаю, то-то и то-то, но давай еще Анжелу спросим». Мы стараемся держаться вместе, обсуждаем интересные клинические случаи, показываем их в презентациях, выслушиваем мнение других врачей, в том числе молодых коллег. Сейчас молодежь очень талантливая, начитанная, иногда у них больше фундаментальных знаний, чем практических, и общение с молодыми докторами доставляет истинное удовольствие. Хочу обратить внимание на уровень докторов, окончивших не столичные ВУЗы. Многим москвичам и петербуржцам есть чему поучиться у этих ребят.
Только что на антиангиогенном клубе доктор из Казани сделал настолько блестящий доклад, что президиум слушал его, буквально, затаив дыхание. Я давно не слышала подобных выступлений и с методологической точки зрения, и с точки зрения подачи материала, абсолютно правильно разобранная диагностика, лечение… Великолепно!
Как Вы думаете, у докторов, работающих не в крупных институтах, а, допустим, в районных больницах, есть ли возможность профессионального самовыражения?
Я не могу ответить за своих коллег. Думаю, у них есть определенные сложности. У кого их нет? У нас с вами есть проблемы. Такого не бывает, чтобы прямая дорога, под аплодисменты…
Хочу еще раз вспомнить своего папу. Один раз меня очень сильно обидели, и папа, выслушав мою историю, сказал: «Маш, запомни: любят только сирых и убогих. В той ситуации ты проявила свои знания, настойчивость и получила за это. Тебе остается сделать выводы, чтобы в следующий раз более корректно вести себя с оппонентами. С другой стороны, конфликт показал, что ты уже что-то собой представляешь, и в тебе видят конкурента». К сожалению, конкуренция не всегда бывает честной. Так было, так будет. В крупных институтах или в районных больницах.
Страницы: 1 2
