Честно скажу, моя комсомольская карьера состоялась: дорос до инструктора обкома комсомола… Когда я учился, успевал везде, к тому же все время работал — есть хотелось постоянно. На младших курсах стипендию не платили, т.к. у нас с мамой на двоих выходило по 40 рублей (мамина зарплата была 80 рублей в месяц), а максимум, при котором стипендию платили, был 35 рублей на члена семьи. К тому же на курсе училось много ребят из колхозов, чьи семьи жили на трудодни. Они привозили справки о доходах в 1 рубль на семью, и им, конечно, стипендия полагалась. Тогда я решил получать повышенную, ее платили независимо от семейного дохода, и, начиная с 3-го курса, стал отличником. Но денег все равно не хватало, поэтому ночами подрабатывал. Сначала устроился сторожем на кондитерскую фабрику. Сами понимаете, всю ночь приходили девушки и подкармливали вечно голодного бедного студента. Прошел год, устроился санитаром в психбольницу: там платили больше всего. Если обычный санитар получал 40 рублей, то в этом учреждении — 60, плюс бесплатная еда. Казалось бы, все замечательно, денег хватает, но все чаще к нам стали поступать мои бывшие знакомые — боксеры. Пришлось призадуматься: удар в голову — микротравма, микрокровоизлияние, рубчик, рубчик, подошва…Так и от головы ничего не останется. Потом заметил — стал портиться характер: наведенное влияние. Психиатрия — дело очень серьезное, все анекдоты на эту тему — правда. Просчитав все «за» и «против», я «завязал» и с боксом, и с психиатрией. Устроился в больницу фельдшером приемного покоя. Вот тут мне повезло по-настоящему: практику я получил колоссальную. Если сначала я почти ничего не понимал в практической работе, то здесь — и терапевтические, и эндокринологические, и хирургические больные, а уж травм, порезов и всего остального, не счесть! В приемном покое у нас была своя маленькая операционная, и на 5-6 курсах мне уже доверяли заниматься больными. Доктора только подписывали необходимые бумаги. Так что я столько всего наделался! Научился всему, что позже в жизни очень даже пригодилось...
— А с Аркадием Павловичем?..
…А с Аркадием Павловичем мы познакомились на экзамене по офтальмологии. Я всегда сдавал в первых рядах, по системе, которая уже не раз себя оправдывала: брали то, что надо и сдавали то, что знали. А в этот раз произошла какая-то накладка, на экзамен приехал одним из последних. Взял билет, готовлюсь. Хорошо, что накануне девочки мне дали лекции почитать. Лекции Аркадия Павловича всегда были интересными, и часто не совпадали с учебником. Пошел отвечать — разговорились. Он спрашивает по билету, а я отвечаю по его лекции. Аркадию Павловичу это понравилось. И тут он провел просто блестящий блицкриг: «Кем хочешь стать?» — «Хирургом». — «Хирургия большая, я понимаю, но есть хирургия офтальмологическая»… Все уже ушли, а мы продолжали беседовать. Расстались на том, что он пригласил меня на кружок. Прихожу, Аркадий Павлович меня представляет как нового старосту кружка. Тут понимаю, что попал…в офтальмологию. На 6-м курсе уже твердо знал, что я — офтальмолог. В очную ординатуру в то время попасть было крайне сложно, но благодаря моим большим «общественным» заслугам и отличным оценкам, куда деваться, я попал в так называемую спецординатуру, с углубленным изучением иностранного языка. Якобы нас готовили для возможной работы за границей (уезжали, правда, крайне редко). Ко мне прикрепили преподавателя иностранного языка. В школе я учил немецкий, один год ходил в соседний класс на английский, а в спецординатуре начал учить французский. Полиглот, но хоть бы один язык толком знать! В то время я мог худо-бедно говорить, и преподаватель у меня был интересный — бывший русский эмигрант. Мы часто с ним беседовали не на «языковые» темы. Один раз в неделю его приглашали на беседу на «Черное озеро», где находилось местное управление КГБ.
Спецординатура — это, конечно, прекрасно, но мое материальное положение по сравнению со студенческими годами резко ухудшилось. Что делать? Напротив нашей клиники находился Институт охраны труда ВЦСПС, который занимался улучшением условий труда на различных предприятиях. Пошел в отдел кадров, со мной побеседовали. Через неделю получил корочки старшего научного сотрудника оптической лаборатории, которая занималась организацией правильного освещения рабочих мест на заводах и фабриках. Мне сразу стало легче: я получил те деньги, которые недополучал. К сожалению, старший научный сотрудник лаборатории обязан был часто ездить в командировки, и я не всегда ставил в известность об этом своих кураторов. И однажды меня заложили. Я должен был появиться в поликлинике, но был в отъезде. Меня вызывает Аркадий Павлович: «Жень, в чем дело?» (если он обращался по имени, значит в хорошем настроении). — «Аркадий Павлович, должен Вам сознаться честно и откровенно…» и полез в карман за обкомовским удостоверением... А в это время в Казани работала комиссия ЦК КПСС по вопросам идеологии, и меня как внештатного сотрудника обкома комсомола включили в состав этой комиссии. Показываю свой мандат и говорю, что, к сожалению, должен периодически ездить с ними в командировки. Надо сказать, что и по линии комиссии ЦК мне пришлось поездить, но в тот момент я слукавил…
…Наш с ним разговор закончился на том, что ординатору, помимо идеологической работы, не мешало бы заняться наукой. И через полгода после окончания ординатуры, в 1969 году, я защитил кандидатскую диссертацию на тему «Репаративная регенерация роговицы и ее стимуляция». В то время одна ленинградская лаборатория работала над новыми стимуляторами репаративной регенерации. Теперь это уже старый, всем известный метилурацил, который до сих пор широко используется для всех поверхностных проблем: язв, ран и т.д. Они разработали и группы пиридиновых препаратов. Я занимался этими препаратами, оценивал, какой из них наиболее выгодный. В конце концов мы рекомендовали метил-урацил, который хорошо пошел. То есть кое-что практическое я успел сделать.
После защиты получил «урок», который Аркадий Павлович усвоил у своего учителя, Тихона Ивановича Ерошевского. Нестеров поставил меня на четвереньки и дал пенделя — мол, теперь иди и работай!
Аркадий Павлович — непревзойденный талант, он мог объяснить сложные вещи простым языком. В его голове рождалось колоссальное количество идей именно в области офтальмологии. Можно сказать, он был гениальным ученым, а как организатор — так себе. Мы с ним спелись на всю жизнь, он занимался тем, что ему было интересно, а все остальное сваливал на меня.
— Каким был круг научных интересов Аркадия Павловича?
— Первая и последняя любовь Аркадия Павловича — глаукома, но часто уходил и вправо и влево: много сделал для лечения высокой близорукости. Первая операция, которая реально воздействовала на высокую близорукость, была разработана им. Интересы Аркадия Павловича также касались дистрофических, гипоксических заболеваний и т.д. В обозримой истории отечественной офтальмологии никто не может с ним сравниться — ни М.М. Краснов, ни С.Н. Федоров.
— А Тихон Иванович Ерошевский? Как Вы считаете, ученик превзошел своего учителя?
— Да, превзошел. Безусловно, Тихон Иванович — выдающийся ученый, воспитал множество учеников, многие из которых заведовали кафедрами по всей стране, был великим организатором здравоохранения — недавно Самарской офтальмологической больнице им. Ерошевского исполнилось 50 лет — Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета РСФСР. Это был, конечно, колоссальный человек.
В то время никто особо не готовил докторов наук. Формально С.Н. Федоров защищал диссертацию при научном консультировании Ерошевского, а поскольку никто не хотел брать на себя защиту его диссертации, Аркадий Павлович, как любимый ученик Тихона Ивановича, взял это на себя. Тогда я впервые и познакомился с Федоровым. На всю жизнь запомнил, как он представлялся: «Федоров из Москвы». Все. Он умел мгновенно расставить все акценты.
Его защита по своей форме была мероприятием уникальным. Ни до, ни после я ничего подобного не видел. Изюминка заключалась в том, что закончив доклад, он приглашал на сцену прооперированных пациентов. Они выходили по одному, довольные, поблескивая перед многочисленной аудиторией искусственными хрусталиками. Федоров был неподражаемым шоу-меном. Это был единственный ученый совет, который принял его диссертацию.
А второй раз мы столкнулись с Федоровым в конце его карьеры, когда меня назначили председателем комиссии по проверке деятельности МНТК. Мне вручили список членов комиссии, в которой из 25 человек было только 3 офтальмолога, остальные — финансисты, юристы и т.д. Накопали, конечно, много чего, но как же Федорова подставляли его ближайшие сотрудники! За спиной Святослава Николаевича варилась такая каша, что дальше просто некуда. Всплыла история Екатеринбургского филиала…
— Святослав Николаевич знал об этом?
— Он не владел полной информацией, многое для него стало неожиданным. В этот период мы общались тесно, приходилось обговаривать многие вопросы. Ко мне он относился спокойно, доброжелательно, прекрасно понимая, что я пришел совсем не за тем, чтобы его топить. Как-то мы сидим у него в кабинете, раздается звонок: «Да, Евгений Максимович, да… А он сидит передо мной, сейчас я ему передам трубку». Говорить с Примаковым, в тот период премьер-министром, в мои планы не входило, но трубку пришлось взять: «Ну, что там? — слышу его немного тягучий бас. — «Пытаемся, — говорю, — «друзей» много, но мы пока держимся... Нашли кое-какие моменты, но они не чреваты». «Все правильно, продолжайте в том же духе, я поддерживаю». И Примаков повесил трубку. Когда с результатами проверки (по ним можно было ограничиться выговором, а можно было и снять с работы — смотря как повернуть), я появился в Мин-здраве, оказалось никто не может меня принять — просто комедия! В конце концов меня втолкнули в кабинет только что назначенного нового начальника финансового управления. Он был предельно краток, указал мне, куда положить папку, и я покинул кабинет… Еще год Федоров был ВРИО генерального директора, и только перед самым съездом офтальмологов его утвердили в должности. Вот так нас жизнь свела дважды, в начале его карьеры и в самом конце…
Хочу высказать свою точку зрения по поводу МНТК. Я придерживался ее и при Святославе Николаевиче, остаюсь верен и сейчас: разрушить систему МНТК нельзя, как только мы переведем ее на разрозненные учреждения, клиники будут немедленно «съедены» региональными властями, и система прекратит существование. А в нее вложено столько денег, столько труда и сил, что разрушать ее нельзя. Я понимаю, что в определенной степени — это монополист, но учитывая кадры, оснащение, возможность воздействия на пациента (можно многое критиковать, и при Святославе Николаевиче не все было правильно), на сегодняшний день мы имеем целый класс эффективно работающих медицинских учреждений. Но если что-то произойдет, и система разрушится, это будет абсолютно неправильно.
— Евгений Алексеевич, что Аркадий Павлович Нестеров больше всего ценил в людях?
— Аркадия Павловича я знал почти 45 лет. Отношение к людям у него было просто уникальным. Самый младший наш сотрудник, разговаривая с Нестеровым, чувствовал себя человеком. С незнакомыми людьми он общался только по имени-отчеству и только на «вы». Он из простой семьи, отец был землемером, мама не работала. После окончания школы ушел на войну, служил в автобате, попал под Сталинград. Командование батальона относилось к нему по-доброму, по-отцовски. Но самым приятным его воспоминанием о войне была больница, куда он попал с воспалением легких. Представьте себе, кругом тяжелейшая война, а в больнице — чистые простыни, прекрасный уход, кормили лучше, чем в армии. После войны Аркадий Павлович поступил в Куйбышеве в медицинский институт, попал к Тихону Ивановичу Ерошевскому. Потом — аспирантура, стал ассистентом кафедры, защитил кандидатскую диссертацию. Очень серьезно Аркадий Павлович занялся глаукомой, ее теоретическими аспектами, чем до него толком никто не занимался: гидродинамикой глаза, тонографией глаза, электронной тонографией глаза. В те годы многие офтальмологи и слов таких не знали… Начиная с самых первых книг, он объясняет многие вещи с позиций теории. Где-то его работы перекликались с работами А.М. Водовозова о толерантном давлении, но я не устану повторять, А.П. Нестеров был самым выдающимся теоретиком в нашей области. Все занимались прикладной офтальмологией, в том числе М.М. Краснов. Однажды на заседании Американской академии офтальмологии М.М. Краснов выступает с докладом о прорыве лазерной хирургии в лечении глаукомы, показывает слайды. А если Вы помните, первым нашим лазером был «Ятаган», с его помощью мы заграницу опередили лет на 20, был сделан колоссальный задел. Фактически это был коагулятор. После обработки угла передней камеры, трабекулы наблюдался положительный эффект. М.М. Краснов и говорит, что лазер пробил трабекулу, образовалось отверстие, через которое пошел отток внутриглазной жидкости. Американцы на все это смотрят и говорят (они же классные специалисты, особенно в гистологии): «Профессор, но на ваших слайдах мы не видим отверстия. Прижигание есть, но отверстия — нет». Летят обратно в самолете Краснов и Нестеров (он тоже присутствовал на этом заседании) и пытаются разобраться. Аркадий Павлович после непродолжительного раздумья говорит, что американцы правы, отверстия никакого нет, а результат работы лазера — не отверстие, а прижигание, ожог. Если ожог, значит растяжение и, следовательно, улучшение оттока жидкости… Очень скоро Вайс опубликовал свою работу «Лазерная трабекулопластика». Фактически Михаил Михайлович, сам того не понимая, открыл трабекулопластику. Еще раз повторю, с точки зрения теоретических подходов сильнее Аркадия Павловича никого не было.
А с людьми общался он просто замечательно. Подавляющее большинство сотрудников были просто в него влюблены.